Ждать ли добрых вестей?

Перед этим в церкви они пели «Пребудь со мной» — Реджи выбрала его, поскольку мамуля от этого гимна всегда плакала: его пели на похоронах ее матери. Реджи организовала службу, Мэри, Триш и Джин помогали. Мамуля в церковь не ходила, не угадаешь, что бы ей понравилось.

— Да уж, в церкви народилась, поженилась и тазом накрылась, как и большинство из нас, — сказала Триш так, словно великую мудрость изрекала.

— Есть же в этом какой-то смысл, — заметила Джин.

Вовсе не обязательно, считала Реджи.

— Мы совершенно одни, — однажды сказала ей доктор Траппер. — Одни-одинешеньки, дрейфуем в бесконечной пустоте космоса. — Может, про Лайку подумала?

Реджи сказала:

— Но ведь мы друг с другом, доктор Т. — И доктор Траппер ответила:

— Да, Реджи. Мы друг с другом.

В автобусе на Реджи косились — уж больно странно одета, — а две девчонки на втором этаже, максимум лет двенадцати — сплошь фруктовый блеск для губ и невероятно скучные секреты, — откровенно хихикали над ее нарядом. Сами попробовали бы отыскать в гардеробе пятидесятилетней бывшей учительницы, вновь обретшей Бога, одежду, которую можно носить на людях, и чтоб люди при этом не смеялись. Выхода не было, и Реджи выбрала самые неброские тряпки мисс Макдональд: кремовый свитер из вискозы, нейлоновый бордовый анорак и черные штаны из полиэстера, которые пришлось закатать на талии сотню раз и подвязать ремнем. Судя по всему, у мисс Макдональд все вещи (были) из синтетики. И только экипировавшись, Реджи поняла, какой полной и высокой была мисс Макдональд, пока не усохла в своей одежке, пока одежка не повисла на ней как на вешалке.

— Крупная женщина, — сказала мамуля, впервые увидав мисс Макдональд на родительском собрании.

Реджи представила, как мамуле неловко, как ей неуютно в этой уродской шикарной школе, да еще мисс Макдональд талдычит про Эсхила, будто мамуля хоть какое-то представление имеет. Теперь обе они умерли (не говоря уж об Эсхиле). Все умерли.

Белье мисс Макдональд Реджи не взяла, громадные трусы и растянутые серые лифчики — это все-таки чересчур. Ее собственная одежда еще сушилась на веревке в ванной, кроме куртки, которая так пропиталась кровью того человека, что уже не спасти.

— Прочь, проклятое пятно, — сказала она мусорному баку на колесиках, кидая туда куртку.

Они проходили «Макбета» к стандартному экзамену. Но все же, кто мог бы подумать, что в старике столько крови?[88] Не так уж он и стар. Годится ей в отцы. Зовут Джексон Броуди. Его кровь у нее на руках, теплая кровь в холодной ночи. Реджи умыта его кровью.

Когда его грузили на носилки, она сунула руку ему в карман куртки, надеясь найти какое-нибудь удостоверение, и выудила открытку с видом Брюгге, а на обороте его адрес и письмо: Милый папа, в Брюгге очень интересно, тут много красивых зданий. Идет дождь. Съела гору картошки и шоколада. Скучаю! Люблю! Марли XXX.

Открытка у Реджи в сумке, помятая, грязная и окровавленная. Теперь у Реджи две открытки, два бодрых послания заволокло смертью. Наверное, надо кому-нибудь эту открытку отдать. Лучше бы тому человеку. Если он еще жив. Врач воздушной «скорой» сказал, что его везут в Королевский лазарет, но Реджи утром звонила, и никакой Джексон Броуди у них не записан. Может, это значит, что он умер?

Лежал Адам, окован [89]

Не умер, значит, пока не умер. Но и не очень-то жив. Застрял в таинственной дыре посередке.

Это место он всегда воображал — если воображал — «Хилтоном» в Хитроу, бежевым, безликим лимбом, где все проездом. Слушай он повнимательнее в своем католическом детстве — вспомнил бы очистительный огнь чистилища. Теперь этот огнь бесконечно его пожирает — негасимый костер, словно Джексон — вечное топливо. И он что-то не припоминал религиозных доктрин, которые описывали бы нескончаемую радиостатику в голове, и ощущение, будто по коже ползают гигантские сороконожки, и другое ощущение, гораздо неприятнее, будто по коре головного мозга, стуча ногами, бродят крупные тараканы. Любопытно, какие еще сюрпризы преподнесет этот божественный перевалочный пункт.

Несправедливо это, раздраженно думал он. Кто сказал, что жизнь справедлива? — сотни раз говорил ему отец. Джексон и сам говорил это собственной дочери. (Это несправедливо, папа). Родители — убогие скоты. Должно быть справедливо. Должен быть рай.

В смерти, отмечал Джексон, он стал ворчлив. Нечего ему тут делать — ему бы к Нив, где бы она ни была, в идиллический пейзаж, где гуляют мертвые девушки, вознесшиеся и высокочтимые. Блядь. Башка-то как трещит. Несправедливо.

Иногда его навещали люди. Мать, отец. Они умерли, так что, видимо, Джексон умер тоже. Они были размытые по краям, а если смотреть слишком долго — трепетали и блекли. Он и сам, наверное, по краям размыт.