Жара, духота и жадность

— Просто в последнее время… уже довольно давно… между нами ничего нет. В смысле, все не так, как раньше. Когда-то мы не могли расстаться ни на минуту. А теперь, даже когда мы занимаемся любовью, все так… холодно и пусто, Стив. Словно она просто терпит меня. Понимаешь, о чем я? Просто… просто… просто ждет, когда все это закончится. Жопа, Стив! — закончил он, уткнулся лицом в платок и начал всхлипывать.

— Говори, говори, — сказал Карелла.

— Извини…

— Все в порядке, говори дальше.

— Такая жопа! — повторил Клинг, всхлипывая в платок.

— Тебе нужно обсудить это с ней, — сказал Карелла.

— Ага… — Клинг по-прежнему прятал лицо в платок. Он продолжал всхлипывать, отвернувшись от Кареллы. Плечи его вздрагивали.

— Ты это сделаешь?

— Ага…

— Берт! Ты поговоришь с ней?

— Да. Поговорю.

— Ну, вот и хорошо.

— Ага, — сказал Клинг, шмыгнул носом, вытер глаза платком, снова шмыгнул носом, сказал: «Спасибо» и опять уставился на дорогу.

Глава 2

Окрестности сильно переменились.

Он и не ожидал, что все останется по-прежнему, но перемена была разительной. Он сошел с элеватора на Кеннон-роуд и спустился по лестнице на Довер-Плейнс-авеню, которую в те времена, когда он тут жил, звали попросту Авеню. Раньше это был тихий райончик, населенный итальянцами, евреями, ирландцами и неграми, но по дороге на Map иен-стрит он с мимолетной дрожью осознал, что все знакомые места исчезли.

Там, где когда-то была итальянская «латтичини», теперь появилась пуэрто-риканская «бодега». На месте кошерной мясной лавки обнаружилась бильярдная, за распахнутыми дверьми которой виднелись кучки подростков-пуэрториканцев с бильярдными киями. Вместо пиццерии на углу улицы Ярдли был бар с грилем, а вместо кондитерской Гарри, куда он по воскресеньям водил ребят есть мороженое, появился обувной магазин с огромной вывеской «Zapateria», и на месте выходящего на улицу прилавка, с которого Гарри продавал взбитые сливки и гоголь-моголь, сверкала большая витрина. «Ничего не осталось, — думал он. — Двое моих младшеньких живут в Чикаго, с матерью Джози, а старшая дочь… Старшая дочь…»

Он вернулся сюда, чтобы найти свою дочь.

В последний раз он видел эти места, когда ему было двадцать семь лет. Совсем молодой человек. Двадцать семь. А в ноябре ему будет сорок. Двенадцать лет своей жизни он провел в тюрьме. Псу под хвост. Когда его посадили, Мойре было шесть лет. В июне ей должно было исполниться восемнадцать. И за все эти годы он ее ни разу не видел. Интересно, она его узнает? Он был высокий — в тюрьме Кастлвью могут сделать с тобой все, что угодно, но вот росту убавлять пока не научились, — и все еще крепкий благодаря занятиям в тюремном спортзале. Он не пропустил ни одного занятия, если не считать месяца, который он провел в одиночке. Это за тот удар, что стоил ему двух лишних лет за решеткой.

Его посадили за убийство первой степени, минимальный срок — двадцать лет, максимальный — пожизненно. Это означало, что через десять лет его могли отпустить на поруки. И отпустили бы, если бы этот Д'Аннунцио не прицепился к его носу. Каждое утро Д'Аннунцио приветствовал его фразой: «Эй, Шнобель, как дела?» или «Как поживаешь, Шнобелло?» Когда ты заперт в четырех стенах с человеком, который тебя изводит только потому, что ему не нравится твой нос, рано или поздно непременно сорвешься. Однажды вечером, когда Д'Аннунцио ляпнул насчет того, что у всех мужиков с большими носами маленькие члены — это, кстати, и неправда: наоборот, считается, что у кого нос большой, у того и член такой же, — он схватил со стола вилку и ткнул Д'Аннунцио в рожу. Он ему всю рожу располосовал этой вилкой, он бы этому сукину сыну и глаза выколол, если бы трое копов не свалили его на пол дубинками. Он месяц просидел в одиночке, а потом узнал, что на поруки его не отпустят. К обязательным десяти годам, которые он должен был отсидеть, добавили еще два. Копы любят говорить: «Не нравится сидеть — не воруй». Он свой срок отсидел — целых двенадцать лет, — и наконец его выпустили.

И теперь он хотел повидать дочь.

Была суббота, райончик мирно дремал под палящим полуденным солнцем. Он дошел по Мариен-стрит до дома, в котором они жили: наполовину деревянный, наполовину кирпичный домик на две семьи, обнесенный невысоким деревянным заборчиком. Дом и заборчик раньше были покрашены в белый цвет. Новые хозяева покрасили их в зеленый. На краю тротуара бок о бок стояли два почтовых ящика. На одном было написано «Джонсон», на другом — «Гарсия». В большом палисаднике сидел на корточках негр и выпалывал сорняки вокруг куста азалии. Галлоран постоял, глядя на дом, погруженный в воспоминания, потом развернулся и пошел обратно на авеню.