Жалитвослов

То был период, когда он решил, что он великий грешник. Никто не подсказывал ему этой мысли. Его люди жили как обычно и так же, как обычно, было неспокойно вокруг: кто-то на кого-то опять шел войной и опять шел войной через него. Его закрома потрошили, вяло и нестарательно, а он в это время напряженно размышлял. Потом на его зубцах вздергивали некоторых мирных жителей, которые осмелились протестовать против погромов, а он пришел к своему выводу. «Я согрешил», — был его вывод. Перед кем, не имело значения. Видимо, перед Богом. Главное, он нашел объяснение, нашел причину. Господь карал его — за гордыню, за богатство, за жестокосердие и развратность. Имел нищих, но не подавал им. Имел страждущих, но не давал им крова. За то посадил его Господь в темное место, сильных наслал на него, чтобы разрушали и жгли его. За то взъярился на него Господь, карает и воздает ему за его беззаконие, — вот Я на тебя! Бить тебя буду, дщерь Тянь-Шаня, покуда не сядешь на землю и не станешь, как вдова! Простру руку Мою на тебя, нашлю веятелей, и развеют тебя, и опустошат. И будешь ты горою развалин, жилищем шакалов, ужаснутся при виде твоем и посвищут. Совершу на тебе гнев Мой, утолю на тебе ярость Мою, изолью на тебя негодование Мое, огнем ярости Моей истреблю тебя, поведение твое обращу тебе на голову, и узнаешь, что Я — Господь, который ударил! Завтра же поищут, а тебя нет.

Назавтра он был на месте, а Бога не было, и опять в одиночку дымился он после пожаров. А когда его стали отстраивать, бессмысленно и бестолково, как повелось испокон, терпение его лопнуло, и он захотел сказать им, что больше не может так. Я, конечно, понимаю, что вам такое мое месторасположение удобно, ведь все караваны идут через меня и везут ковры и шелк, пряности и украшения, через меня гонят скот и невольников, — сплошной доход приношу я вам! Да пусть хоть по пять раз в год разрушают ваши дома во время набегов, — в промежутках вы все это окупаете и строите новые. Вы ни за что не отдадите своего удобного местечка. А подумали ли вы, каково мне? Я — без места. Я — скопище жалких глинобитных времянок. Другие города за это время заработали капитал, обстроились, завели площади и башни, храмы и проспекты. А я из-за вас — из-за вас! — не могу сделать того же, как будто вы так еще и не решили для себя, быть вам кочевниками или осесть навсегда. Вы что же, думаете, что мне это все нравится? Что я бесхребетно за этим наблюдаю? А? Вы что думаете себе? Что я и дальше буду это терпеть?

И пока он говорил это, пока задавал эти, в общем-то, риторические вопросы, ибо отвечать на них никто не собирался, — каждый занимался своим привычным делом: кто замешивал глину, кто растаскивал рухнувшую во время пожара кровлю, — он почувствовал, что в нем вдруг начали происходить какие-то геологические процессы, что-то сдвигалось, что-то смещалось, его начало трясти, все сильнее и сильнее, потом почва ушла из-под ног, и его стало бросать и бросало так, что он умолк на начатом было слове и только держался, чтобы не упасть.

Он и раньше переживал землетрясения, но такого еще не случалось. Многие дома его рухнули, а большие здания стояли в трещинах, опасно было заходить в них. Густое облако пыли вознеслось над ним, и не слышно было сквозь пыль ни крика, ни плача, — настала мертвая тишина.

Он тоже растерянно молчал. Первым его побуждением было сказать, что это не он, это землетрясение. Но оправдываться было не перед кем: никому его оправдания не были нужны. А когда первые доброхоты начали растаскивать развалины в поисках тел и первые мародеры стали заниматься тем же в поисках уцелевшего добра, оправдываться ему расхотелось. Он оглядывал себя и не узнавал. Он был почти полностью разрушен. Чего не сделали войны и усобицы, доделало землетрясение. Он стал похож на руины древних городищ, лежащих в песках пустыни.