Зернышки спелых яблок

Мы, как зачарованные, следили за бабушкой. Вот она бросила очищенный кубик в кружку, растолкла его ложкой, льет из чайника кипяток. Вот отгоняет губами густой ароматный пар. Резко отставила кружку… Что она делает? Всегда она давала есть сначала нам. А тут вдруг, взяв только что отодвинутую кружку, выпила все, что в ней было.

— Все, — не то нам, не то себе сказала бабушка, села на кровать и стала неотрывно глядеть на часы. Часы были такие же, как всегда, так же медленно двигалась большая стрелка, такой же неподвижной казалась маленькая.

Я заплакал. Бабушка вздрогнула и повернулась ко мне:

— Ох, дура я старая. Просто кто-нибудь потерял… Да что вы, ребята, плачете? Надо же было как-то проверить… Разве я бросила бы вас на произвол судьбы?

Она встала и, пошатываясь, подошла к столу.

— Конечно, кто-то обронил, — повторила бабушка. — Сама я чего только не теряла! Вы вот что, ребята, посидите тут — я только Маришу крикну. Ей и не снился такой бульон.

В этот день мы с Петькой выпили по три кружки обжигающей солоноватой жидкости, похожей на мясной суп без засыпки. Первую кружку с хлебом, остальные — так.

— Настоящий бульон, — восхищалась бабушка.

— Совсем как до войны, — поддакивала Мариша.

Мы с Петькой не знали, какой был до войны, но верили, что этот — настоящий.

♦

Шло лето. Майки наши из голубых превратились в белые. В приямках возле домов поспевал паслен. Под окном Коляды его было особенно много.

Мы ели крупные, сладкие ягоды и заглядывали в комнату дворника. Стены ее были сплошь оклеены афишами.

Время от времени, когда таинственный остров или тощие ноги багдадского вора покрывались клопиными пятнами, Коляда заменял старые афиши еще более заманчивыми новыми.

Хорошо помню тоненькую принцессу с золотым поясом, канонерку «ТЭ-9» и девушку чуть постарше принцессы. Девушка сидела на тракторе и снятым с головы платочком махала бойцу в серой буденовке.

Мы лакомились последним пасленом, когда рядом с принцессой и трактористкой появился красивый цыган. Правда, тогда мы еще не знали, что он цыган. «Ромэн» в углу афиши считали его именем.

В то лето я отведал и других ягод. Ленка-маленькая ездила на Красную речку к тетке. Тетка поила Ленку парным молоком, гладила шрамик на ее руке и называла племянницу «кровь моя горячая», «ватрушечка сдобная» и «вылитая сестричка». На прощанье она еще раз сказала «вылитая», усадила девочку в кабину попутного «студебеккера», а на чумазую Ленкину шею надела ожерелье из алых ягод шиповника.

Я был первым, кого, вылезая из кабины, увидела Ленка. Одну за другой мы съели все шипижины. От теткиного подарка осталась лишь влажная ниточка.

Мне очень понравились ягоды, и я пообещал Ленке всю жизнь за нее заступаться.

На другой же день Ленка прибежала к нам и, глотая слезы, сообщила, что мальчишки ее «по-всякому» дразнят.

Я схватил с подоконника ржавую гранату-лимонку, которой бабушка размалывала крупную серую соль, и мы выбежали во двор.

Ленкины обидчики даже не взглянули на нас. Все слушали Димку Сойкина.

— Вот, — упрекнул я Ленку, — говоришь: дразнятся. Никто вовсе и не дразнится.

— Да-а, — возразила она. — А потом дразнились: Ленка-пенка, девчонка-пеленка и еще на букву «зэ»… А смотри, какой у Димки бантик! Димка тоже дразнился.

На Димке была новая рубашка. Под воротником, как раскрывший крылышки махаон, чернел бант. Димка держал руки в карманах и важно говорил:

— У нас… Как его?.. Банкет! Все папины начальники. Во, слышите, поют…

— Гуляют, да? — переспросил Валька Степанов и смешно вытянул шею. — Пьют они, забодай меня комар!

— Ну, пьют, — согласился Димка. — А еще, — он многозначительно посмотрел на всех нас, — т-танцуют!

— Пляшут, да? — опять спросил Валька.

— Нет, танцуют. Мама говорит, что пляшет только голытьба.

— Это какая-такая немазаная-сухая?

— Ну, — Димка задумчиво почесал переносицу, — все уборщицы, сторожа…

— Как у меня мамка, — догадался Валька. — Сторожит она вчера злато-серебро. Идут четыре человека. Все с наганами. Сдавайся, говорят, а то хуже будет. Мамка, конечным делом, не растерялась. Ка-ак схватит трубу… Вот такую… Не подходи, говорит, порешу!

— А после? — нетерпеливо спросила Ленка. Обиду она уже забыла.

— А после они ей документики. Мы, говорят, комиссия. Вы, говорят, бдительность проявили. — Последние два слова Валька выговорил с трудом и нескрываемой гордостью.

— А моя мама будет раненых бойцов учить, — вздохнула Ленка, — на счетоводов… У которых ножек нету…

— Это чо! — перебил ее Димка. — У нас артист. Из Москвы. С гитарой. Трын-брын. Все в парке живут, а он у нас. Цыган.

— Ври! — презрительно сплюнул Валька.

— Не веришь? С мамкой танцевал, вот!

— Цыган?

— Цыган!

— Черный?

— Черный!

— Цыган черный в трубу… — Валька складно и ругательно закончил фразу.

— Дурак сто тысяч раз, — обиделся за артиста Димка.

— А ты умный, — сплюнул еще раз Валька, — как утка. Только отруби не ешь!

И тут я увидел цыгана.

Он стоял недалеко от нас и покачивался. Краешек гитары, которую он держал за гриф, шоркал по земле.