Зерна

Охранник не понял, о ком его спрашивают.

— Который?

Но Шатунов уже был на крыльце. Проскочил сени, рванул за ручку, откинул дверь нараспашку.

Степачев в нательной рубахе, но в портупее сидел на кровати.

Рука его дернулась к кобуре, но тут же опустилась. Шатунов отмахнул в сторону кухонную занавеску. Выскочил в сени, сунул руку в полог — пусто. Вернулся в избу.

— Где Захарка?

— В чем дело?

— Где Захарка?

— На своем хуторе.

— На своем? Так. — Шатунов сел.

Степачев мельком глянул на него, встал. Взял из-под лампы листок бумаги.

— Послушай. Любопытное признание. Депеша о нас. Вот. «…не исключено, что установка (то есть наша установка) на зажиточные хозяйства вызовет поддержку мятежа определенной частью крестьян…» А, каково?

— Такие суки, как Захарка, тебя и поддерживают.

Степачев взял со стола лампу. Тень его стала громадной, закрыла пол-избы. Приблизил лампу к лицу Шатунова. Тот отвел рукой лампу. Степачев спокойно поставил ее на место.

— Я ведь тоже горячий, Ваня, — ласково сказал он. — Захарка действительно сука, но на меня-то зачем так смотреть?

Шатунов взял с лавки медный кованый ковш, залез им в ведро. Ковш скребанул по дну. Шатунов бросил загремевший ковш, взял ведро в руки, напился, отклоняя назад голову. В рот попали щепочки колодезного сруба. Он отплюнул их. Осушил рукавом губы, поглядел в черный проем окна. Блеснул штык на трехлинейке охранника. У конторы все горел костер, бледный при свете луны.

Чувствуя, как ему становится жарко, Шатунов заговорил:

— Это моя деревня. Здесь был мой дом. Его нет.

— Знаю.

— Это моя деревня, здесь я родился…

— И здесь ты хочешь умереть.

— Здесь я хочу жить.

— Здесь ты жить не будешь.

— Буду.

— Хорошо, живи. — Степачев прошелся. Тень его бегала по стенам. — Живи, кто тебе не дает?

— Ты.

— Помилуйте, — иронически сказал Степачев. — Тебе нужен дом? Вот он. Бери.

— Спасибо.

— Не за что. Я тебе не мешаю. Оставайся. Кто тебе не дает? Этот ямщик? Нет, дорогой, мешаешь себе сам. И новая власть, которая уголовников не милует. А мы тебя простили.

Шатунов задернул штору, достал папироску, прикурил ее над ламповым стеклом.

— Кто это мы? Я что, подрядился тебе служить?

— Наше дело — святое дело, — сказал Степачев, повышая голос, — и потому оно добровольное! И в этом — наша заслуга и наша сила. Посмотри, давно ли Советы у власти, а уже вынуждены насильственно забривать лбы. Кончился их порыв. Началось отрезвление. Оно хлестнет по ним, кто же им простит, что они посылают людей на смерть.

Шатунов нагнул голову, курил. Затянулся резко, табак попал в горло, и Шатунов закашлялся. Степачев стукнул его ладонью по спине. Шатунов поперхнулся, слезы появились, но кашель стих.

— Так что, Ваня? — мягко сказал Степачев. — Если ты считаешь, что я в тебе нуждаюсь, то заблуждаешься.

Шатунов чувствовал, как саднит в горле. Степачев принес с кухни горшок простокваши. Шатунов отпил. Стало легче.

— Иван, слушай меня, — Степачев говорил как с маленьким. — Я бы тоже отчаялся, если б видел, что мы обречены. Но нет же! Замысел наш дерзок — мы внутри России. Большевики истекают кровью на фронтах извне. Казачьи атаманы собирают силы, Дутов уже действует. Как ни темен мужик, он пойдет за нами. Сиди, сиди.

— Пойдут. Идут уже! — угрюмо сказал Шатунов. — Разная сволочь вроде меня.

— Дослушай. Пока здесь — я один. На первый взгляд это звучит скверно: одиночка. Но скажи, когда слово истины было в устах большинства? Народ бестолков, стадо. Одиночки чаще гибнут. Я готов к этому, правда за мной.

— Какая правда? — спросил Шатунов. Слова командира не доходили до него, да он и не слушал. — Ты сам откуда?

— Я русский. Этим все сказано.

— Этим ничего не сказано.

— Ну, знаешь ли. Есть предел всякому терпению.

— Душно, — сказал Шатунов. Он подошел к трубе, вытянул чугунную задвижку, снял жестяную крышку с отдушины.

От двери, до сих пор распахнутой, посквозило холодком.

— Давай-ка иди спать, — сказал Степачев. — Почему я должен кого-то уговаривать, тебя в том числе?

— Стой! Куда? Стой, говорю! — закричал во дворе охранник.

Шатунов метнулся к лампе, убавил свет, выглянул в окно. Узнал Сеньку Бакшаева.

— Пропусти! — крикнул Шатунов охраннику. Оттолкнул от себя тяжелую раму. — Пропустить!

— Кто там?

— Парень этот. Председателя который…

— А, — Степачев выкрутил фитиль, прибавил света.

— Стихли комары, — сказал Шатунов. — Не буду окно закрывать.

29

Вошел Сенька. Рукава от полушубка он нес в руках.

Шатунов спросил:

— Чего это ты в жилетке? — и увидел Сенькино страшное лицо.

— Что такое?

— Ушел он, — выговорил Сенька. — С Проном ушел. Как хотите, так и думайте.

— Врешь! — Степачев медленно подошел к Сеньке. Тот пятился, пока не ударился о косяк. — Ты врешь! — говорил Степачев, брезгливо, одним пальцем поднимая за подбородок Сенькино лицо. Сенька стукнулся затылком. — Где это ты загримировался? Ты это какую роль играешь? И сколько же тебе за эту роль платят?

— Это надо было Прона не знать, чтоб поверить, — успел сказать Сенька.