Зерна

— Ладно! — сказал Яша-золото. — Давай точи, а там посмотрим.

Когда в мастерских стихло, Яша-золото молча извлек, закрепил и оцентровал на своем (на своем!) станке латунную заготовку.

— Загубишь — к станку не пущу, — сказал учитель. — Знаешь, как такие заготовки берегут? Цветной металл! — Женька еще раз кивнул. — Как будешь делать, конусом?

— Да.

— Вверху нежненько закругли, понял? Сначала внутри — и сразу отшлифуй. Потом сверху. Тоже отшлифуй. Потом ножку. Сделай тонюсенькую, чтоб страшно было, чтоб как колокольчик на травиночке. И подставку тонкую, тарелочкой. Ну? Или по-другому хочешь?

— Нет, я так и мечтал. Спасибо, Яков Иванович.

— Утром покажешь. — Яша-золото пошел к дверям, но вернулся, отпер шкафчик, достал свои знаменитые резцы, выложил и добавил: — Не гони, не на пожар.

Женька прошелся резцом по заготовке, заблестевшей ровным, золотистым светом, развернул суппорт и стал делать конус внутри цилиндра.

Мягко и неслышно отматывалась красная нить металла. Проступили очертания конуса. Женька утончил стенку, замерил. Толстовато. Еще снял, еще замерил. Чуть-чуть повернул штурвальчик поперечной подачи суппорта, прошелся по конусу, остановил патрон. Звякнули о стенку конуса губки штангенциркуля. Шесть десятых! Женька расстегнул комбинезон и хотел еще рискнуть, но вспомнил Яшу и решил — шкуркой поглажу. Передернул рычаг скоростей на большие обороты и отшлифовал: сначала шкуркой покрупнее, потом «микронкой», потом «нулевкой», потом суконкой. Под конец подышал на латунь и прижал к горячему металлу белый носовой платок… Бокал светился.

Дальше было легче. Сделал хрупкую длинную ножку и, оставив тонкое донышко, отрезал готовый бокал от заготовки. Легкий луч скользил по металлу, напоминая луч света на пластинке.

Дома Женька вырезал трафарет и кислотой вытравил по кругу донышка дату и имя.

Утром показал подарок учителю. Яша-золото осмотрел бокал.

— Можешь, если захочешь. Кому это ты?

Женька попросил:

— Только вы никому, ладно? Это Жене, знаете, она в конторе сидит, кассирша.

— Красиво ты ее обозвал, — заметил Яша-золото, читая надпись. — Вот уж бы не подумал, что ей.

Вечером был день рождения. Баянист Коля отличился: он не только разучил полонез, но еще и принес ананас, за которым, оказывается, ездил в город.

Когда сели за стол, Женька, неловко торопясь, развернул газету.

— Вот. Пусть именинница из него пьет.

— Сам сделал? — спросил Коля.

— Пушкин, — ответил Женька.

Коля взял бокал в руки, определил:

— Грамм на пятьдесят. — Прочел: — «Женьшень» и блеснул знаниями:

— Корень жизни. Пей, проживешь долго.

Выпили. Женя аккуратно пригубила из бокала. Женьке захотелось выпить из бокала, и, когда все вышли из-за стола, он сказал ей об этом.

— Кстати, — она свела брови. — Выйдем.

Вышли.

— Зачем ты мне эту рюмку принес? Как пьянице какой. Лучше б ничего не дарил.

Женька оторопел:

— Как же? Это не рюмка, а бокал!

— Пускай. Все равно для вина. Я же не пью, ты знаешь, только чуть.

Он стал объяснять:

— Я вез тебе полонез Огинского. В поезде его, то есть пластинку, сломали нечаянно. Но бокал — тоже музыка…

— Какая у бокала музыка? — удивилась она. — Когда напьешься, так запоешь, да?

Женька прикусил губу:

— При чем тут «напьешься»?

— И «Женьшень» написал. Ведь никто не знает, что ты так меня называешь. Я не сержусь, называй, мне нравится. Только на бокале зачем? Ну ладно, пошли, а то неудобно, гостей бросили.

— Ты иди, я сейчас.

— Ты что, злишься? Хочешь мне день рождения испортить? Подумайте, какой гордый!

— А что мне сердиться, — свеликодушничал Женька. — Ананас тебе подарили. Ешь. Коля тебе на баяне сыграет.

— Сыграет. А ты как думал — человек старался, специально для меня разучивал.

— Видишь как хорошо, — сказал Женька. — специально для тебя. А я какую-то рюмку припер. Ты ее выбрось.

— Женя, — сказала именинница. — Давай в самом деле ее выбросим и забудем, и все будет хорошо.

Она побежала в дом и весело крикнула в открытое окно:

— Женька, бросать?

— Бросай, — ответил он и пошагал от ее дома.

Чужая мишень

Стрелять по бегущим должны были из положения лежа. Батарея в полном составе, исключая сержанта Нестерова, прибыла на огневой рубеж. Но стрельбу не начинали: пошел дождь. Чтобы не ложиться на сырую землю, послали за брезентом.

Ефрейтор Гончар, отпуск которого зависел от сегодняшних стрельб, был назначен дежурным на вышку корректирования.

— Вот это и глупость, — говорил Гончар, давая сигарету солдату, сидевшему у пульта управления целями. — И тебе покоя нет, круглые сутки пальба, и нас в воскресенье погнали.

Солдат, равнодушно слушая, кивнул и спросил:

— Долго проходят?

— Что проходят?

— За подстилками, говорю, долго будут ходить?

— Как идти, — ответил Гончар, поглядывая на дорогу, — да каптенармуса не найдешь, да подстилки пожалеет. И то, говорю, что бы завтра не стрелять? Ни свет ни заря шум, крик.

Солдат снял один сапог, задрал ногу на сиденье и стал перематывать портянку.

— А главное что, — продолжал Гончар, зажигая спичку и поднося солдату. Солдат отрицательно мотнул головой. Гончар прикурил сам, поглядел, куда бросить спичку. Солдат покосился:

— А убирать кому?