Зенитчик-2

Приказ о введении новой формы и погон вызвал гораздо меньший ажиотаж, чем я ожидал. Молодежь их не застала и отнеслась к приказу довольно равнодушно, других забот хватало. Старики… Похоже, я в батарее единственный, кто погоны видел. И не раз, даже сам носил, но ефрейтору об этом знать не надо. И остальному расчету тоже. Понятие «офицер», кстати, тоже реабилитировали только с приставкой «советский», теперь можно произнести это, ни от кого не таясь. Но я поймал себя на мысли, что «красный командир» пролетает легко, а на «советском офицере» я спотыкаюсь. Досамоконтролировался.

— А знаешь, командир, что комбат-три учудил? — не унимался Мазаев

Не знаю. Есть у меня такая особенность — все слухи я узнаю последним, если вообще узнаю. На мне же они и заканчиваются. Потому что, во-первых, я не люблю пересказывать, во-вторых, пересказывать их уже некому, все и так знают.

— Давай, выкладывай.

— На следующий день после сбитого «юнкерса» вызывает он к себе обоих взводных и говорит им: «Я сегодня всю ночь не спал. Думал, думал и надумал вам обоим по трое суточек ареста дать».

— За что? — удивился я.

— Вот и они спрашивают «За что, товарищ старший лейтенант?», а он им «Чтобы ушки топориком держали».

— Вот…

У расчета уши встали «топориками» от потока неизвестных, но интуитивно понятных русских слов. Виноват, не сдержался. Но поймите мое возмущение — носит же земля такое чмо, а система позволяет этой сволочи людьми командовать. И не в глубоком тылу, а почти на передовой, где этот гад десятки человек погубить может.

— Ну ты могешь, командир, — выговорил Аникушин, когда я остановился.

— Могу, еще и не так могу, только вы постарайтесь, чтобы я свои возможности на вас не демонстрировал. А сейчас давайте взаимозаменяемость отработаем. Рохлин!

— Я!

— Третий номер! Ерофеев — четвертый!

— Есть! Есть!

— К бою! По самолету над первым…

После ужина ко мне подошел Аникушин с вопросом.

— Как на сухую спать ночью будем?

— А что, есть мысли по этому поводу?

— Есть, но надо отлучиться.

В самоход намылился мой первый номер, но если он действительно что-нибудь «для сугреву» принесет, то…

— Ладно, иди, от взводного я прикрою.

— Один не справлюсь. Мне бы еще Станкуса и Максимовых с собой взять надо.

— Это чего ты задумал?

Удивлению моему не было предела.

— Если получится — увидишь. Ну отпусти, командир.

Коллективный самоход — это уже не шутка, но, с другой стороны, вероятность попасться минимальная, а хоть немножко погреться хочется. Дров в округе нет. Дома на дрова разбирать, естественно, никто не даст. Унитары, в отличие от среднекалиберных батарей, здесь распатронивать не принято, да и пороха в них мало. А хитрый ефрейтор, видимо, что-то нашел.

— Ладно идите, только…

— Одна нога здесь, другая — там.

И исчез. Приблизительно через час оставшиеся стали свидетелями небывалого зрелища: увязая в сугробах, четыре человека тащили по полю здоровенный… Крест! Да, да. Метров шесть, с какой-то надписью по-немецки.

— С немецкого кладбища стащили? — догадался я.

— Ага. Его танком в первый же день свалили, да забыли. Потом крест снегом занесло, еле откопали.

Где только фрицы такую здоровую лесину взяли? Наверно, специально откуда-то привезли. Опыт устройства земляных печей у меня уже был. В стене полуземлянки выдолбили нишу, сверху пробили дымоход. Остальные, кроме часовых, вроде бы спали, но весть о том, что третий расчет раздобыл дрова, разнеслась по батарее молниеносно, вместе со стуком топора. Пришлось делиться. Наконец, в нашей печке затрещал огонь. Промерзшая земля начала оттаивать, а выступающая вода — испаряться. Атмосфера в полуземлянке как в парилке. У других расчетов та же история. Утром на морозе влажная одежда дубеет и становится колом. Товарищам офицерам проще — у них полушубки. Комбат построил батарею и подал команду.

— Бего-ом, марш!

Сразу теплее стало, размялись и даже запыхались. Здорово спасает горячая каша на завтрак, только съесть ее нужно как можно быстрее, пока не остыла.

День прошел в тренировках, но провести стрельбы боевыми не разрешили, вся надежда на «старичков». К ночи подготовились лучше — натащили соломы и настелили дополнительный слой на землю, парило уже меньше. На третью ночь стало еще суше, а на четвертую… На четвертую дрова закончились, зато выдача водки была возобновлена.

А еще через два дня температура упала ниже минус сорока. Все забились в землянки, даже часовых снаружи не оставили. Дышать можно только верхней частью легких и очень осторожно, стоит вдохнуть глубже, и дыхание сразу перехватывает. Даже в валенках нужно постоянно шевелить пальцами ног, поддерживая кровообращение, иначе через несколько минут они начинают неметь. Пока мы, скрючившись, сидим в землянке, самочувствие вроде более или менее нормальное, только надо постоянно шевелить пальцами, потирать нос. Трудно заставить себя шевелиться, но без движения сидеть долго нельзя — охватывает душевная и физическая апатия, совершенно не хочется двигаться, и постепенно, отключаясь от окружающего мира, ты засыпаешь.