Земля вращается со скрипом (сборник)

Племянника зовут Никита. В мою честь. Ему десять лет. Вопросы задает самые неожиданные. Недавно спросил меня, серьезно глядя в глаза:

«Ты когда умрешь?»

Я растерянно улыбнулся:

«Точно сказать не могу».«Ты подумай», - настаивал он.«Ну лет двадцать еще поживу. Хотелось бы».

Никита кивнул и заявил:

«А я умру в сто лет».

«Мне бы твою уверенность, - говорю. - И твой оптимизм».

Прихожу как раз к обеду.

Пригласит - не откажусь. Сестренка готовить умеет. При­глашает. Не отказываюсь.

Жую. Поглядываю на Анжелу. На Никиту. Он похож на своего отца. Большая голова, высокий лоб, нос мясистый... Анжелка красавица. Худая, правда. Но мужу ее это нравится. А даже если б и не нравилось - тут уже ничего не поделаешь -порода такая, не поправимая. В том смысле, что не попра­вится ей, что ни делай. И я такой.

Что нового? - интересуется Анжела.

Все по-старому, - отвечаю.

Сейчас она, улыбнувшись, спросит: «Не женился еще? В третий раз». Улыбается.

Не женился еще?

В третий раз, - говорю. - Нет, пока.

Малой доедает.

- Иди в комнату, - просит Анжела. - Мы с дядей покурим.

Никита облизывает напоследок тарелку, осуждающе смо­трит на мою, не облизанную, и уходит, бросив на прощание:

- Курить - здоровью вредить.

Не умничай! - весело кричит ему вдогонку мама.

Мы закуриваем.

Ты по делу?

Да вот, - начинаю я лгать, от всей души надеясь, что некраснея, - на права хочу сдать.

Это дело, - соглашается она, и я чувствую, что она мне не верит.

Не хватает, - продолжаю я, - сто баксов.

Хорошо, - говорит она, - завтра Рома должен вернуться из рейса, я у него возьму.

Завтра?

Завтра. Вечером.

Ну что ты ей скажешь, кроме слов благодарности. А главное, теперь обязательно придется сдавать на права. Я ее дол­го обманывать не смогу. Потому что она совмещает в своем лице и сестру, и друга, и мать. Кого-то одного я бы мог обма­нывать, но всех троих сразу...

А отчим мне даже дверь, собака, не открыл. Так через дверь мы с ним и общались.

- Чего тебе надо?

А может, мне ничего не надо. Может, я тебя навестить пришел.

Спасибо, обойдусь.

Он меня боится. Я после смерти матери убить его грозил­ся. По младости лет, я считал его виновным. С ним она пить начала. Но ведь не насильно ж он ее пить заставлял. А потом он лечиться лег, а она умерла.

Как здоровье?

Жив пока, как видишь.

Да не вижу я, - говорю. - Слышу только. Может, откроешь?

Не-е, не открою. Здоровее буду.

Да я не сержусь на тебя больше.

Зачем тогда пришел?

Поговорить.

Говори.

М-да... Как дела?

Ничего.

Ничего хорошего или ничего плохого?

Совсем ничего... Все? Поговорил?

Я... это... у тебя... Мне деньги нужны.

А кому они не нужны? Мне тоже нужны.

Понятно. Ладно, всего хорошего... папа.

Счастливо, сынок.

Все-таки он меня кормил, поил, одевал, воспитывал. Не бил никогда. Надо будет заглянуть к нему пару раз. С бутылкой.

Вика - молодец - прямо на пороге меня допросила:

Случилось что?

Да так...

Может, деньги нужны?

Нужны.

Сколько?

Сто долларов.

Когда?

До восьми часов.

А отдашь когда?

Когда будут.

Значит, никогда. Ладно, я дам. Проходи.

Я разуваюсь, прохожу. По ковру пушистому, на другой ко­вер, еще пушистей.

- Кушать будешь? Хотя что ж я спрашиваю! Иди, мой

руки.

Даже в ванной маленький, круглый коврик.

Потом я ем, а она суетится вокруг - подсыпает, подлива­ет, подрезает... Потом мы возвращаемся в комнату, и я, ожи­дая сопротивления, лезу к ней... Но она не сопротивляется, и мне приходится идти до конца. А за окном, кстати, дождь. Потом она вспоминает, что скоро придет муж.

В прихожей, целуясь. Вика сует мне в карман плаща сто­долларовую купюру и почти выталкивает за порог.

Чувствую я себя скверно. Хотя, казалось бы, чем я, собст­венно, недоволен. Накормили, обогрели да еще денег дали.

Плюй, Никита, на гордость. Да и нет ее у тебя, ты только хотел бы, чтоб она у тебя была.

Ты, Никита, не имеешь права на гордость. Ты тунеядец и лентяй.Ровно в восемь она пришла. Какая же она все-таки красивая у меня. Я смотрю на жену и вижу себя, совсем крошечного, в ее карих глазах.

Здравствуй, любимая.

Здравствуй, - обнажает она ровный ряд белоснежных

зубов. - Извини, я тороплюсь. Я на секундочку.

Да-да, я понимаю... - и протягиваю ей сложенную вчет­веро купюру.

Она берет ее и прячет в сумочку.И мы стоим, не зная, как проститься.

А зачем тебе, - спрашиваю, - сто долларов?

Да вот... На права хочу сдать. - Приятно, что при этом ее с ямочками щеки розовеют. - Понимаешь?

Еще бы.

Ну я пойду?

Иди, конечно... Стой!

Что?

Прости, у тебя нет двадцати пяти копеек?

Нет, - отвечает она, снова широко улыбнувшись. - Ме­лочи нет.

И она уходит. Может, опять на полгода. А может, на дольше.

Я включаю телевизор. Хочу закурить... Сминаю в кулаке пустую пачку из-под сигарет, бросаю ее на пол.

Обидно. Даже спасибо не сказала. (Я, между прочим, то­же не сказал спасибо Вике. Принял все как должное.) Хоть бы посидела пять минут для приличия, побеседовали... Покури­ли... Сигареты-то кончились! И кофе у меня нет, и чая... Са­хара тоже давно уже не было. Может, правильно, что она уш­ла так сразу.

Я вздрагиваю от хрипловатой трели. О Боже! Сегодня то­же все началось с телефонного звонка. Беру трубку, осторож­но подношу ее к уху.

- Алло.