Земля случайных чисел

Но его никто не услышал – лопатой чуть не саданули по запястью. Отпрыгнул в сторону, стоял и, успокаивая себя, слушал, как падает на дерево земля. Двойник, напряженный и скрюченный, как контрабас с перенатянутыми струнами, стоял по другую сторону ямы: слева от него теснились дерганые девчонки-близнецы, упрямо отводящие глаза вообще от всего, справа – двое из его четырех братьев, он почему-то не совсем понял, каких именно, но точно знал, что это половина его братьев, и где-то еще была другая половина, поровну, все должно быть поровну.

Поровну! Точно, подумал он, пропавший брат-близнец, и вот они уже, сволочи, с ним контакт наладили, стоят, поддерживают, Вовка вот его уже под руку поддерживает, а ведь чужие же люди. Все принцип, все этот их принцип идиотский – скорей, чужого и потерянного поддержим, чем своего, с которым бегали босоногие тридцать три года назад по этому кладбищу, срывая c нереальной высоты забора будто слитую с ним нитяную, маслянистую алычу, вваливаясь пяткой в раскаленный мшистый муравейник, распихивая по карманам скользкие от дождя конфеты и тугие бордовые пасхальные яички: брат не сдаст, брат не подведет, пока брат такой же, как и ты, подзаборный ветер с полными карманами дождевых карамелек, а не взрослый, осевший, как холм, мужчина с лицом председателя Хиросимы, предателя общего дела, будущего хозяина маленького домика, желтой хатки, где все вместе выросли, а теперь поделят ее наверняка с этим чужим близнецом, фальшивым двойником, явно и завещание подделали, вложили ручку в трясущиеся пальцы, вот и подпись, вот и воссоединение семьи.

Двойник-близнец дернулся и закрыл лицо руками. Было не очень понятно, почему ему плохо, – где бы и как бы он ни вырос, воспоминаний об отце у него не должно было быть, разве нет? Жест двойника его разозлил. Тут же он подумал, что нужно после всего подойти к родственникам и расспросить их – кто такой, откуда приехал, как его вообще нашли, почему все ведут себя с ним так, как будто член семьи? Двойник его ужасно раздражал – и этой белой рубашкой, и тем, как вздрагивали у него плечи, и мнимой, пародийной похожестью: такую же ненависть вызывал у него разве что собственный голос в записи.

Пока думал, к какому родственнику подойти, вдруг понял, что не очень хорошо помнит, кто из них кто – то ли долго не был в этих местах, то ли от нервного напряжения позабыл, то ли (этого он даже испугался) та мягкая, медлительная, как сапер, болезнь, что так долго гуляла с отцом по глупым лживым лестничным пролетам, пришла и к нему, лишившись привычного компаньона и оставленная у гроба, безутешная и одинокая, как бесплотная вдова. Братья – все четверо – стояли в толпе у наросшего уже холмика, забрасываемого пластмассовыми венками, как во время медленной игры в подземный баскетбол, и поправляли бордовый, как шероховатое пасхальное яичко, шаткий крест. Действия их были неловкие и не очень слаженные – как будто бы четверо дошкольников пытаются играть в сложную компьютерную игру, происходящую на невидимом, сложном уровне где-то в толще почвы, шатким и огромным крестообразным джойстиком. Как их звали, он не очень хорошо помнил, но точно знал, что все они – его, все его.