Земля случайных чисел

Отцу было словно стыдно, будто не у Капы, а у него самого нашли болезнь – причем болезнь самую неловкую, самую позорную в мире. Он часами сидел в Капиной комнатке на ее желтом медвежьем диванчике и, будто не замечая, что та принципиально восседает за столом в огромных наушниках, многословно и смущенно просил прощения за то, что не смог наладить свой бизнес десять лет назад, что продал пакет акций этому мудаку Штильмеру; за то, что купил на эти деньги магазин с протекающими стенами, даже не крышей, как ни странно, а именно стенами, которые текли черно-красной тягучей, как вишневое гнилое желе, болезненной плесенью; что так и не смог купить Капе хорошую страховку, хотя прекрасно знал, что экология ни к черту и все болеют, но вот на что-то надеялся, ведь у него здоровье крепкое, и у мамы ничего, и бабушка вот держалась, и вот купил же зубы, исправно выплачивал зубы все 16 лет, даже когда зубов еще не было и все они прятались внутри мягкой, трепетной Капиной улыбчивой десны (отец начал пересматривать детские фото веселой беззаботной Капы, видимо, переживал). Капа молча слушала музыку, пока слова отца текли по проводам наушников вниз в ледяную землю, и у нее от обиды болели, словно полон рот хрустящего снега, все ее идеальные зубы, в которых за все годы ее до невозможного короткой жизни ни разу не возникло хоть какого-то завалящего кариеса. Капа даже не знала, как этот кариес лечат. Отец отдавал на страховку больше денег, чем уходило у всей семьи на еду, и она ни разу ей не воспользовалась. Зубы заломило еще сильнее: отец Капы был неудачник, и ей было невыносимо больно понимать, что она, видимо, унаследовала все эти его черты и ей, вероятно, и не стоит жить дальше. Природа отлично нас отфильтровала, подумала Капа. Как все мудро устроено.

Если бы отец Капы смог зарабатывать хотя бы на самую основную страховку (такие были у трети ее одноклассников – получается, как-то выкручивались их родители?), Капа могла бы получать лечение и химиотерапию целый год – обычно этого хватало на почти пятилетнюю ремиссию, которой Капе хватило бы – она уверена! – на то, чтобы найти отличную работу (не то, что у этих неудачников!) и заработать на еще один курс терапии. Ее двоюродная тетка Роза таким образом протянула добрых 15 лет после смертельного диагноза, теперь очень хорошая химиотерапия, всегда на пять лет хватает, а за пять лет и образование можно нормальное получить, и работу найти нормальную, и может быть даже на хорошую страховку заработать. Все нормально было бы.

Хорошая страховка (такой не было ни у кого в их классе и, пожалуй, во всей школе) давала возможность полностью вылечиться какой-то особенной технологией облучения, где были задействованы те неясные еще (не еще, а уже навсегда, поправила себя холодно и мрачно) законы физики, которые они будут проходить только в выпускном, ненужном теперь ей даже в качестве мысли и подозрения, пустом чужом классе.

– Вообще не надо было детей заводить, – сказала Капа в ответ на неслышную ей очередную папину фразу (он продолжал что-то шамански бубнить, раскачиваясь на желтом диванчике с фотоальбомом в бледных руках) и сделала музыку погромче, потому что звук ее собственного голоса ее неожиданно разозлил. Экран ноутбука был весь забрызган мелкой звездной пылью из ненавистных теперь Капе легких. Капа хотела его протереть, но потом капризно подумала, ну и ладно, все равно умирать.

Смерть ее не пугала, возможно, оттого, что в 16 лет человек к ней намного ближе с того конца (именно так она сама себе объяснила свою надменную холодность в отношении расписанного в клинике сценария, включающего в себя непременную смертную муку распада, подразумевающую как минимум месяц жизни на сомнительных, разрушающих восприятие таблетках) – пугала, скорей, необходимость оставлять еще не до конца осмысленное и осознанное; тело ее будто не понимало до конца, с чем и как именно оно связано, чтобы направить текучие импульсы паники по поводу грядущей драмы разрыва в нужные нежные нервы. Или это стадия отрицания, подумала Капа. Смерть – это как уйти в ту же дверь, из которой ты пришел, только вперед, а не назад; весь этот ритуал представлялся ей хитроумным способом пересечь комнату с единственной дверью насквозь и вдоль – так, чтобы выйти именно из той двери, через которую когда-то пришлось войти. Страшного в этом не было ровным счетом ничего; обидного – да, обидного было много.

Капа вела дневники с 12 лет. Ей стало невыносимо обидно, что мама их потом, наверное, прочитает.

Еще обиднее ей стало, когда выяснилось, что мама, оказывается, читала их регулярно: все это она вывалила ей, как неукротимую кровавую тошноту (у Капы пару раз случалась такая), прямо за завтраком, и Капа почувствовала, что сейчас ее солнечная яичница прямиком окажется в кофейной чашке, смешиваясь со звездной пылью и кокаином, который она мысленно нюхала, захлебываясь мечтами о недоступном, вот уже третьи сутки, размышляя о том, чего из прочитанного в любимых книгах в своей крошечной жизни она так и не попробовала.