Земля случайных чисел

Про некоторых людей, недолго разделявших с тобой то ли быт, то ли биографию, помнишь всю жизнь зачем-то единственный эпизод, словно вся ваша история взаимоотношений ужалась до этого спасительного, жестокого, объясняющего все момента. И с Лией, которая за исключением этого момента всегда была чужой, навсегда чужой, все случилось именно так – все, что было до и после того вечера, стерлось и практически не запомнилось. Да и нечему там было запоминаться, ничего светлого, приятного или имеющего потенциал развернуться во что-либо поучительное, биографическое или судьбоносное, но тот вечер я точно не забуду, пусть я и до конца не поняла механизмов, его запустивших и сконструировавших. Объяснить я это не могу, возвращаться туда я не хочу, и, наверное, это все, что я хотела бы о ней помнить.

В тот вечер Лии удалось затащить меня к своей бабушке. Она уже с месяц назойливо, почти агрессивно настаивала на этом знакомстве; ты не представляешь даже, повторяла она, все, что ты читала про все это, – ложь, бабушка до сих пор все отлично помнит, ты просто не поверишь, в это невозможно поверить, всех помнит и про каждого тебе расскажет. Бабушке было что-то около 80, и в 60-х она, по уверениям Лии, общалась с Энди Уорхолом, еще какими-то поп-арт-художниками и группой Fluxus – да она с Йоко Оно выпивала чаще, чем мы друг с другом, тараторила Лия, ей Ла Монте Янг оперу посвятил (я не была уверена, писал ли Ла Монте Янг оперы), да у нее висят повсюду ее портреты авторства этого – ну, этого – ну, который как Лихтенштейн, но не Лихтенштейн – ты в этой чуши лучше разбираешься, я таким старьем не интересуюсь – ну, помнишь? Фамилия еще такая, как Кунц, но не Кунц? Катц? Нет? Ну тогда не знаю, наверное, не так уж ты в этом и разбираешься.

Я кивала, кивала, не так уж в этом я и разбираюсь. Лии очень хотелось поделиться со мной всем миром, как мне казалось в тот момент, она прямо-таки навязывала мне этот мир. Сама Лия работала в интердисциплинарном жанре и регулярно выставляла в лучших галереях города свои смутные, рябящие инсталляции на стыке скульптуры и видеоарта с зыбкими, фрагментарными, текучими поверхностями, поверх которых текли, как слезы, какие-то видеоизображения; я в этом не разбиралась, я вообще толком ни в чем не разбиралась, но у Лии в семье оказалась династия художников по женской линии, и она так напористо хвасталась бабушкиной юностью, что мне пришлось прийти с ней в гости к старушке, знакомиться – и демонстрировать, что это знакомство для меня критически необходимо. Это было даже важнее знакомства с родителями. Возможно, Лия таскала всех друзей и подруг к бабушке – и если бабушка, скажем, не одобряла гостя, то Лия тут же отбраковывала эту ненужную, суетную дружбу.

Бабушка выглядела озадаченно и благородно – кажется, она не могла до конца понять, зачем Лия меня к ней притащила. Я, в свою очередь, не могла понять, на какой из стульев можно садиться – некоторые выглядели как элементы интерьера и безмолвно наблюдающие за нами вещи без назначения – но бабушка кивком головы обвела все предметы в доме, приказывая располагаться, – ее жест распространялся даже на угольчатые, дымные серебряные рамы картин, так что если бы я физически имела возможность взлететь и присесть на край рамы, это было бы целиком нормально. Бабушка была статная, тонкая и вертикальная, как медный старый светильник, – горизонтальных линий в ней не было вовсе. Разве что тонкая, шифоновая повязочка на голове давала необходимый маркер горизонта. Лия тоже любила носить такие повязочки – это в каком-то смысле роднило ее с бабушкой. Бабушка оказалась неожиданно неразговорчивой, но очень вежливой и простой – провела быструю, лаконичную экскурсию по квартире (это были не ее портреты), оказалось, что часть работ она и правда приобрела в 60-х за бесценок (Мэн Рэй, оригиналы) и вроде бы она и правда смутно приятельствовала (возможно, так же, как я приятельствовала с Лией) с какими-то культовыми художниками, но рассказывать ей об этом не хотелось или не хотелось рассказывать именно мне – возможно, я проваливала миссию и не понравилась ей с первого взгляда. Заинтересовалась мной бабушка только тогда, когда я в ужасе указала на полочку, где стояла страшная, деготного цвета бутылка. Это был бальзам «Чорны бусел», который никак не мог появиться дома у бабушки, вроде бы лично знакомой с Энди Уорхолом, – никакая, даже самая искусная фабрика чего угодно не могла бы произвести подобной смертной крепости бальзам, робко заметила я, не желая углубляться в воспоминания.

Мне показалось, что реальность издевается надо мной самым банальным и грубым способом – последнее, с чем я могла столкнуться в этой заставленной музейными вещами нью-йоркской квартире, в которую никогда не попала бы, если бы не снисходительная, покровительственная дружба Лии, – это подобный привет из смутного белорусского прошлого. Словно мокрым паспортом хлестнули по щеке.