Зеленый Дом

— Здесь женщины быстро дрябнут, — сказал Фусия. — Разве я виноват, что Лалита постарела? И потом, было бы глупо не воспользоваться случаем.

— Потому, значит, ты и уводил таких маленьких, — сказал Акилино. — Тебе хотелось крепеньких, да?

— Не только поэтому, — сказал Фусия. — Как и все мужчины, я люблю целеньких. Только эти собаки-язычники не дают им подрасти, все девочки, какие мне попадались, кроме одной шапры, были уже початые.

— Мне больно только одно — вспоминать, какой я была в Икитосе, — сказала Лалита. — Зубы белые, ровненькие, и ни единого пятнышка на лице.

— Что вы понапрасну растравляете себе сердце, — сказал Ньевес. — Почему хозяин не позволяет уамбисам околачиваться на этом краю? Потому что, когда вы проходите, все на вас пялят глаза.

— И вы с Пантачей тоже, — сказала Лалита. — Но это не значит, что я хорошенькая, просто я здесь единственная белая.

— Я всегда был вежлив с вами, — сказал Ньевес. -

Почему вы меня равняете с Пантачей?

— Ты лучше Пантачи, — сказала Лалита. — Поэтому я и пришла проведать тебя. Ну как, тебя уже не лихорадит?

— Помнишь, как-то раз ты приехал, а я не вышел к причалу встретить тебя? — сказал Фусия. — Помнишь, ты нашел меня в сарае для каучука? Это было в тот раз, старик.

— Помню, — сказал Акилино. — Казалось, ты спишь с открытыми глазами. Я думал, Пантача напоил тебя отваром.

— А помнишь, как я напился, благо ты привез анисовку? — сказал Фусия.

— И это помню, — сказал Акилино. — Ты хотел спалить хижины уамбисов. Ты просто осатанел, нам пришлось тебя связать.

— Все дело было в том, что я уже дней десять не мог спать с этой сукой, — сказал Фусия. — Пытался и не мог — ни с Лалитой, ни с чунчами. От этого можно было с ума сойти, старик. Я даже плакал, когда оставался один, хотел покончить с собой, места себе не находил — десять дней кряду пытался и не мог, Акилино.

— Не плачь, Фусия, — сказал Акилино. — Почему ты не сказал мне тогда, что с тобой творится? Может, тебя вылечили бы. Мы поехали бы в Багуа, и врач сделал бы тебе уколы.

— И ноги у меня одеревенели, старик, — сказал Фусия. — Я щипал их и ничего не чувствовал, спичками обжигал, а они как мертвые, старик.

— Хватит нагонять на себя тоску, Фусия, — сказал Акилино. — Пододвинься-ка к борту, посмотри, сколько летучих рыбок, этих, электрических. Обрати внимание, как они плывут за нами, что за искорки сверкают в воздухе и под водой.

— А потом по всему телу пошли волдыри, старик, — сказал Фусия, — и я уже не мог раздеться перед этой сукой. Приходилось притворяться и днем и ночью, и некому было рассказать про свою беду, Акилино.

Тут послышался робкий стук. Лалита встала, подошла к окну и, прижавшись лицом к металлической сетке, заговорила по-агварунски. Снаружи тихонько зарычали в ответ.

— Акилино захворал, — сказала Лалита, — бедняжку рвет, как только он что-нибудь съест. Пойду к нему. Если завтра они еще не вернутся, я приду приготовить тебе еду.

— Хоть бы не вернулись, — сказал Ньевес. — Мне не нужно, чтобы вы мне стряпали, только приходите повидать меня.

— Раз я говорю тебе «ты», ты тоже можешь говорить мне «ты», — сказала Лалита. — По крайней мере, когда никого нет.

— Если бы была сеть, их можно было бы пропасть наловить, Фусия, — сказал Акилино. — Хочешь, я помогу тебе подняться, чтобы ты на них поглядел?

— А потом на ступни перешло, — сказал Фусия. — Я ходил, хромая, старик, и кожа с меня слезала, как со змеи, но у змей вырастает новая, а у меня нет, у меня одна сплошная язва, Акилино. Несправедливо это, старик, несправедливо.

— Конечно, несправедливо, да что поделаешь, — сказал Акилино. — Посмотри-ка лучше, какие красивые электрические рыбки.

Каждый день Хуана Баура и Антония выходили из Гальинасеры в один и тот же час и проделывали один и тот же путь. Пройдя два квартала по прямой пыльной улице, они подходили к рынку, где торговцы расстилали под рожковыми деревьями одеяла и раскладывали на них свои товары. Поравнявшись с лавкой «Восторг», они сворачивали налево, и метрах в двухстах перед ними показывалась Пласа де Армас, обсаженная пальмами и тамариндами. Они выходили на нее напротив «Северной звезды». Всю дорогу Хуана Баура вела под руку Антонию, а свободной рукой помахивала знакомым. На площади Хуана выбирала местечко потенистей и усаживала девушку на скамейку. Если Антония не выказывала никаких признаков беспокойства, прачка рысцой бежала домой, собирала белье для стирки, отвязывала осла и отправлялась на речку. Если же, напротив, Антония с волнением хватала ее за руки, Хуана садилась рядом с ней и ласково успокаивала девушку до тех пор, пока та не отпускала ее. В полдень, уже выстирав белье, она приходила за ней, и иногда Антония возвращалась в Гальинасеру на осле. Нередко Хуана Баура находила ее в обществе какой-нибудь доброй женщины, с которой она прогуливалась вокруг павильона, а частенько чистильщик сапог, нищий или Хасинто говорили прачке: ее увели к такому-то, или в церковь, или на улицу Малекон. Тогда Хуана Баура возвращалась в Гальинасеру одна, а Антонию приводила вечером служанка какого-нибудь сердобольного сеньора.