– Да не за что, а от чего. От злости, от зависти. Я помню, Володя, как в сорок пятом стали у нас кино показывать «трофейное», все больше американское. Вот с тех пор и смотрят, в два глаза: одним сюжет, а другим – обстановку. Комнаты в тех фильмах у всех отдельные, одежда неслучайная, у каждого – машина. А домой из кино пришел, так слушай себе по радио, как у нас неуклонно встает, а у них – неуклонно падает, загнивает и обостряется… Тогда, кто с войны вернулся, понавезли с собой тех же трофеев. Помню, отец рассказывал, у них в Житомире гарнизонные дамы в театр ходили в немецких пеньюарах – не могли поверить, что роскошь эта шелковая для спанья, не для выхода. Вот за то и хотят нас давить, что нет у них всего этого, и не будет, а у нас, якобы, есть. Классовое чутье, проходил?
А у стойки тем временем разгорелся мелкий скандальчик…
– Да я ща милицию вызову! – надрывно голосила раздатчица, – пшел, пьянчуга проклятый, кто платить за тебя будет? Мужики тута есть или нет, выведите его, что ль?
Старший тихонько кивнул, младший шагнул к обезлюдевшей в момент стойке – и сизый бич с недожеванным пирожком во рту как-то сам собой поплыл к выходу, сопровождаемый сзади незаметной фигурой.
– Пусти, начальник! – выл он сквозь пирожок – прав не имеешь! я им рупь когда еще дал! пусти, гад, руку!
– Вот так тебе! – верещала раздатчица, – хоть один мужик нашелся-то!
– Так его! – осмелел пролетарий, раскрыл перед бичом дверь и изловчился пнуть его ногой в зад – неловко, символически, чтобы только поучаствовать.