Завтрак у Sotheby’s

Погода на картине весьма и весьма влияет на перспективы ее продажи. Голубое безоблачное небо, как нетрудно догадаться, будет пользоваться бóльшим спросом, нежели дождь или ураган [см. выше раздел «Импрессионизм»]. Наводнения удручают. Впрочем, не стоит полагать, будто ненастье всегда плохо продается: неизменно найдут покупателя и снег кисти Моне или Сислея, и голландские пейзажи XVII века с замерзшими озерами и катающимися на коньках, то есть все, что можно воспроизвести в качестве репродукции на рождественской открытке. Романтики принципиально восхищались неистовством и мраком бури, ливня или урагана, наводящим на мысли о конце света, и изображали их как волнующее проявление могущественных стихий. На мольберте Тёрнера или Каспара Давида Фридриха дождь и в самом деле обретает коммерческую привлекательность.

Конец XIX века отмечен периодом, когда живописцы неутомимо, очарованно пишут и пишут дождь. Появилась мода на пейзажи, в которых либо только что прошел, либо идет, либо собирается дождь, причем сильный. Проселочные дороги развезло, пасмурное небо хмурится, ветер тщится вырвать у персонажей зонтики; потоки дождя обрушиваются на набережную корнуолльского Пензанса, небеса потемнели в Бретани, жены голландских рыбаков, стоя на дюнах, с тревогой вглядываются в набухшие водой тучи и беспокойное море, ожидая возвращения мужей. От побережья Балтийского моря до болот Дахау немецкие пейзажисты таились по домам, пока прогноз погоды не предвещал дождь. И только тогда они решались выйти на улицу с мольбертами и зонтиками, дабы запечатлеть модный природный «эффект».

«Вы никогда не напишете ничего стóящего, пока не простудитесь на пленэре», – заявлял Норман Гарстин в девяностые годы XIX века. Гарстин был представителем ньюлинской школы – объединения художников-реалистов, творивших на побережье Корнуолла. А что же более достоверно передает природу, чем дождь? Реалисты не уставали изображать ее малопривлекательные стороны, чтобы легитимизировать свой способ ви́дения и одновременно противопоставить его склонности академических живописцев приукрашивать, подгонять под классические образцы и всячески облагораживать изображаемый мир. Ньюлинская школа имела отчетливые черты натуралистического, так сказать рутинно-бытового пейзажа. А работая на пленэре, даже под дождем, даже в ненастье, живописец бросал вызов природе и проявлял мужество и стойкость. «Просвещенные проникаются эстетическим чувством, – писал Оскар Уайльд в 1891 году, – непросвещенным кажется, что они простудились»[39].

Невзирая на героические усилия этих пейзажистов XIX века – можно именовать их плювиалистами[40], – дождь по-прежнему остается своего рода коммерческим риском. Однако здесь наличествуют смягчающие обстоятельства. Одно из них – возмещающие психологический ущерб зонтики. Художники давно осознали декоративный потенциал зонтика от солнца, теперь они стали оживлять зонтиками и пейзажи, на которых идет дождь. Дождливые виды парижских улиц Кайботта, на которых бóльшую часть композиции занимают зонтики, с одной стороны, можно интерпретировать как иллюстрацию отчуждения, одиночества, испытываемого жителем крупного города, и ощущения потерянности, неизбежно возникающего у бредущего под дождем прохожего, а с другой стороны, как повод ввести в композицию геометрические мотивы, восхитительные в своей декоративности. Подобному искушению иногда уступал и Ренуар. В целом зонтики положительно влияют на динамику продаж.

Дождь имеет и другую положительную сторону, особенно в глазах тех современных коллекционеров, которые предпочитают природу в ее уютном варианте. Разве не удовольствие – созерцать дождь и метель из окна, сидя дома, в тепле, под защитой прочных стен? Даже популярный викторианский художник Бенджамин Уильямс Лидер, пейзажист старой школы, полагавший, что достовернее всего природу изображают слащавые, сентиментальные виды, не простудился, работая над знаменитой картиной «Февраль-водолей». Затопленную сельскую дорогу и унылые мокрые деревья он писал не на пленэре, спасаясь от дождя, а в мастерской, пользуясь имеющимися зарисовками. Мой коллега Иэн Кеннеди охарактеризовал эту картину как «типичный образец посредственного академического романтизма»: