Завше блиско

Над ней стоял отец с красными опухшими глазами. В руках у него играла мелодия – точь-в-точь также, как выли вихри во сне, а за окном громко лаяли собаки, видно на свалке мутузясь за кость.

– Если твой дурацкий телефон ещё хоть раз меня разбудит, я его грохну об стену!

Северина еле разлепила пушистые ресницы:

– Первое сентября же, я забыла переставить на потише. Извини, татуш[1].

– Забыла она… – отец зло кинул на одеяло орущий мобильник и вышел, хлопнув дверью.

– Дождёшься ты… – послышалось уже из кухни. – Завтрак тогда готовь, раз подняла меня!

– Да, пять минут!

На экране светился «О» – звонил Каджа Нуличек. Девочка ответила недовольным шёпотом:

– Здорово, Каджек, чего ты трезвонишь?

– Как! – ничуть не смутилась тону трубка, – ну ты коварная, Ринка: сама же просила разбудить, а теперь…

– Блин, забыла напрочь.

– Ты идёшь в школу-то?

– Да иду, иду. Встретимся тогда у входа.

– Лады.

Северинка посмотрела на свои ноги, казавшиеся ей слишком пухлыми и некрасивыми, и натянула потрёпанные домашние штаны с усатыми котятами; вьющиеся к корням пшенично-русые волосы ей тоже не нравились, и она затянула их в тугой безликий хвост. Даже пухлые мамины губы в зеркале она игнорировала – считала, что они достались ей случайно и на её невзрачном лице смотрятся несуразно (даже спрашивала однажды мнение отца, но тот только отмахнулся). Разве что глаза нравились ей глубокой блёсткой синевой.

Потом Сева сделала широкий вдох, представляя весь свой сдержанный гнев в виде ехидного фиолетового ежа, и резко выдохнула. Ёж, похоже, вылетел, но перед форточкой успел зацепиться тростью за штору. Пришлось ещё раза два хорошенько дыхнуть и, немного взяв себя в руки, Сева вышла из комнаты.

Но сегодня внутри бушевал не ёж, а целая колючая конфессия, ведь многое изменилось с прошлой осени и предстоял первый день учёбы. А это значило не новые знания и приключения, а каждогодняя проверка на прочность.

Раньше, когда на время пришла учиться новенькая, они с ней сдружились. К тому же, родители новенькой строго поговорили с другими родителями, и одноклассники чудом перестали ставить подножки, портить тетрадки, прятать ручки и, главное, вспоминать мать Севы, которая умерла уже лет семь назад. Класс оставил девчонку в покое и переключился на других. Например, на Каджу, после чего он прибился к новоиспечённым подружкам, ведь те, с кем он водился десять килограммов назад, теперь рассмотрели в нём «тучни маффин», «глупе садло[2]» и «сардел».

Итак, трое – это уже не в одиночку против молотка; трое – это уже целое яйцо: белок, желток и скорлупа!

Но недолго подышала Сева. Родители подружки накопили наконец на собственное жильё и переехали. Исчезли весёлые вечера, догонялки со щенком-терьером, исчезло последнее плечо. Сева снова почувствовала себя одинокой, как после смерти мамы и, когда сегодня на неё в очередной раз накричал отец, снова ощутила, что нет рядом никого близкого. Да когда он вообще не орал? Она уже и не помнила.

Часто в одиночестве человек находит себе друга в дневнике. Такой друг появился и у Северины. Это был упитанный блокнот на большой оранжевой кнопке – его как раз подарила ей новенькая на день рождения, и теперь, когда Рина оставляла в нём всякие интересности, рисунки и переживания, она будто бы делилась со своей подружкой. Хоть немного, но становилось легче. Вот и сейчас она черкнула пару традиционных строк о нападках татуша и на скорую руку состряпала завтрак.

Вспыльчивостью она пошла вся в отца и не смогла бы стерпеть такой жёсткий тон, да ещё спросонок и на нервах перед первым сентября, – но недавно он подарил ей мобильник. Мобильник! В этом-то убогом районе! Здесь телефон был только у каждого третьего, да и то из более-менее благополучных семей. Но, так или иначе, Лев – отец Северинки – откуда-то его достал. Она понимала, что он не мог его купить или выпросить у своих собутыльников, но ей было наплевать: теперь она будто приобрела статус. Одноклассники в край уже её достали шуточками про бедность, ну теперь посмотрим, как у них челюсти отвиснут.

Несмотря на добрый жест, сильней любить отца она не стала. Возможно, было бы лучше, если б он пришёл не вдрызг пьяный и не швырнул бы, как подачку, пакет на кровать: «На! И не смей больше никогда говорить, что я плохой отец, поняла?»

Но всё сгладил дарёный конь – он был хорош!