Завсегдатай

Теперь уже остаток вечера, каких-нибудь десять минут до закрытия — молчание Алишо, его рассеянные кивки на слова Хуршидова — стыдливое чувство довольства от ее приглашения. «Надо взять себя в руки, иначе он догадается о нашем завтра», и опять никчемная болтовня, и вдруг неожиданная решимость сказать ему, кто он есть, если Хуршидов еще раз будет груб и несносен с Норой. Он ведь должен когда-нибудь избавиться от чувства робости. Вернее, он должен был объяснить — не кто есть Хуршидов (его Алишо мог оправдать, человека с «грузом семейности»), а кто есть сам Алишо — ведь, право же, совершенно напрасны эти подозрения и вся возня человека, который совершенно не знает его, а Алишо, ведь он кроткий человек, но гнев кротких бывает страшен, и Хуршидов должен будет почувствовать это, если завтра… А завтра последний день, потом он уедет в Той-Тюбе — чувство восторга и смущения от всей этой истории, в которой больше пустой страсти, страсти, бесполезно растрачиваемой, немного надежды и совсем мало истинного, — все это вновь взволновало Алишо, когда он лежал и не мог уснуть, уязвленный смехом соседей по номеру, когда часа три назад вернулся сильно возбужденный от одного бокала шампанского: «Студент отбился от рук».

Право же, вот цена мужской дружбы! Эгоизм, чуточку грубости, отсутствие любопытства и презрение к тому, кто старается преуспеть в любви, — так приблизительно представлял Алишо атмосферу случайных сообществ, в которых и выдвигается вперед человек типа Хуршидова или бородатого мужа учительницы.

Но завтрашнего дня, которого так ждал Алишо, не было. Вернее, был он лишь в тряске в автобусе и в беготне по многочисленным лестницам консерватории под шум расстроенных инструментов, в лицах удивленных его назойливостью секретарш, студентов, которые и не слышали о Норе; в передышках рассматривание стенных газет с огромными басовыми ключами по краям в классах фортепьяно, виолончели, скрипки, гобоя, национальных инструментов, всюду — ответы вполголоса, через силу, невнятно — обычная экзаменационная суета. Ведь как это нелепо — в такой атмосфере, среди всех этих звуков, хорового пения, вокала, надеяться найти Нору, это ведь так противоестественно — быть и хозяином и сторожем, и гонцом и душеприказчиком своей влюбленности, и ее транжиром, ибо с каждым часом он все трезвее ощущает свою потерю, свою неспособность среди хаоса реальности хоть как-то что-то понять, пока вдруг к нему не приходит такая простая мысль: «ОН НЕ РАЗРЕШИЛ ЕЙ СЕГОДНЯ ВЫХОДИТЬ», — мысль, как выяснилось, неверная; чтобы вырваться из плотности звуковой атмосферы, он возвращается в гостиницу на такси, поторапливая шофера. А потом странный вопрос: «Подождать?» — словно шофер уверен по поведению Алишо, что надо подождать, чтобы увезти его еще куда-нибудь с такой же бешеной скоростью.

Но вот продолжение консерваторской атмосферы — из ЕЕ номера, куда он постучал, выглянули другие, чужие люди. Объяснение ошеломленного юноши они слушают недоверчиво, ибо уже расположились в номере, окружив себя привезенным домашним уютом — основательно и надолго. И отсюда недоверие, из ощущения правильности каждого своего шага с той мину ты, утром, когда их сюда поселили: «Отец и дочь?»

«Уехали рано утром» — объяснение знакомой администраторши и долгий взгляд, как сочувствие, ибо и она уже знает, как и многие в гостинице, историю зарождения и конца его влюбленности. В ответ, разумеется, его спокойное: «Я так и знал», затем, как надежда, — телефонистка, согласившаяся среди множества переговорных бланков найти ЕЁ бланк с номером телефона той-тюбинского дома.

Ведь должна же была она сказать ему еще что-то, кроме: «Хорошо, я приду вечером» и «Приходи завтра в консерваторию», — еще что-то важное. Будет, конечно, ужасная слышимость, телефон затрещит, чтобы исказить ее слова. «Вы проследите за слышимостью?» Через минуту: «Вам некогда искать?» Какая досада. «Хорошо, я подойду вечером».

Прогулка по скверу за углом гостиницы и гадание о том, какое будет главное, ее третье Слово, которое он услышит вечером по телефону: «Я тебе обо всем напишу», «Приезжай ко мне», «Хочешь, я приеду в твой город?» затем, близко к вечеру, — все тревожнее, не так просто: «Нет, я не смогу сейчас приехать», «Я тебе все объясню в письме», «Нет, пока не приезжай», — от мучительного сознания того, что все кончилось, что в самом начале его чувств, столь бурном, быстром, уже и был заложен скорый конец их истории и что она была дана ему, чтобы обжечь и создать в сознании Алишо еще одну тему, и как подтверждение всему этому — слова телефонистки вечером, перед тем как Алишо уже решил собирать чемодан: «Нет, ничего не нашла».