Зависть

Меня, как реку,
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь. В другое русло,
Мимо другого потекла она,
И я своих не знаю берегов.
О, как я много зрелищ пропустила,
И занавес вздымался без меня
И так же падал. Сколько я друзей
Своих ни разу в жизни не встречала,
И сколько очертаний городов
Из глаз моих могли бы вызвать слезы,
А я один на свете город знаю
И ощупью его во сне найду.
И сколько я стихов не написала,
И тайный хор их бродит вкруг меня
И, может быть, еще когда-нибудь
Меня задушит…
Мне ведомы начала и концы,
И жизнь после конца, и что-то,
О чем теперь не надо вспоминать.
И женщина какая-то мое
Единственное место заняла,
Мое законнейшее имя носит,
Оставивши мне кличку, из которой
Я сделала, пожалуй, все, что можно.
Я не в свою, увы, могилу лягу.
Но иногда весенний шалый ветер,
Иль сочетанье слов в случайной книге,
Или улыбка чья-то вдруг потянут
Меня в несостоявшуюся жизнь.
В таком году произошло бы то-то,
А в этом — это: ездить, видеть, думать,
И вспоминать, и в новую любовь
Входить, как в зеркало, с тупым сознаньем
Измены и еще вчера не бывшей
Морщинкой…
…
Но если бы откуда-то взглянула
Я на свою теперешнюю жизнь,
Узнала бы я зависть наконец.

6.

Они курили в тамбуре — бабушка и внучка. Даже в тамбуре Акума придавала всему свои черты: теперь это был античный тамбур.

— Кстати, — сказала Аня-маленькая, — что это был за таинственный вечер, когда ты меня не взяла?

Анна сразу поняла, о чем речь: обычно она старалась с Аней не разлучаться.

— Это была встреча с одной эпигонкой, — сказала она. — С одной, писавшей под меня талантливее других.

— И как?

— Она мне не понравилась, — сказала Акума с той интонацией, с какой говорила про шведского журналиста: и вот, пока мы здесь умирали, они там сорок лет стирали и гладили эту рубашку… — Но что самое забавное — я ей не понравилась тоже.

— Что же тут забавного? — спросила Аня с легким раздражением. Она начала уставать от этих загадок.

— В общем, ничего, — сказала Акума. — Совершенно ничего.