Заветы предательства

История этой войны еще не написана. Сейчас, когда я взираю на звезды и готовлюсь шагнуть в огонь, что мы обрушим на них, мне неведомо, куда заведет нас судьба. Возможно, происходящее станет величайшим из деяний нашей расы, ее последней проверкой перед вознесением к всеобщему господству.

Но, будучи честным с самим собой, я почти не верю в это. Мне кажется более верной мысль, что случилось нечто ужасное, что политика и стратегия долгоживущих мудрецов потерпели неудачу и надежды людей повисли над бездной на шелковой нити.

Если так, то мы будем драться до последнего, испытывая в битвах нашу отвагу, делая то, ради чего были созданы. В этом для меня нет радости. Я не стану смеяться, убивая тех, кого всегда любил как братьев. Нынешняя война будет иной. Она изменит нас — возможно, так, что сейчас мы даже не подозреваем об этом.

Сталкиваясь с настоящим, я нахожу некоторое успокоение в прошлом. Не забываю, как мы сражались прежде: бездумно, живо, самозабвенно. Из всех миров, где тяжко бился легион, я с наибольшей теплотой вспоминаю Чондакс. Никогда бы не смог возненавидеть эту планету, сколько бы крови нам ни пришлось пролить ради нее. Именно там я в последний раз охотился так, как привык от рождения, — неудержимо и свободно, будто сокол, пикирующий на добычу.

И, самое главное, ничто не сравнится с впечатлениями от решающего поединка. Если даже я увижу гибель всего сущего, разбитые стены Императорского Дворца и пожираемые огнем степи Чогориса, то все равно буду помнить, как сражался Хан. Его совершенство навеки замерло во времени, и ни единой злобной силе не изгнать того, что Каган совершил тогда, перед моими глазами, на последней вершине Белого Мира.

Если бы Есугэй был там со мной, он отыскал бы верные слова. Я вряд ли достаточно одарен для того, чтобы произносить речи, но, случись говорить, сказал бы так: было время, недолгое время, когда люди дерзнули бросить вызов небесам и облачиться в одеяния богов. Возможно, мы забрались слишком далеко, слишком быстро, и теперь наше высокомерие грозит погубить всех нас. Но мы рискнули, увидели главный приз и протянули к нему руку. В отдельные мгновения, крохотные осколки времени посреди безбрежной вечности, перед нами мелькали образы того, чем мы можем стать. Я видел один из них.

Поэтому мы были правы, пытаясь. Мы были вправе попробовать. Каган показал нам это, не столько тем, что говорил, сколько тем, что делал. И тем, чем он был.

Именно поэтому я не стану сожалеть о выбранном нами пути. Когда придет час, я выйду против омраченных небес, держа образ примарха перед мысленным взором, черпая из него силы, используя его, чтобы стать таким же смертоносным и непокорным, как Хан. И когда неизбежная смерть наконец явится за мной, я встречу ее, как полагается: с клинком в руках, сузившимися глазами и воинской клятвой на губах.

«За Императора, — скажу я, дразня судьбу. — За Хана».

ДЖОН ФРЕНЧ ЗМЕЙ

«И даже в том раю явился змей».

Из «Гибели небес», сборника древних текстов.

Произведение запрещено в 413.М30

Колдунья пристально смотрела на Тороса. Руки ее были красны до локтей, а одежды из белого шелка отяжелели от запекшейся крови и пота. У ног женщины подергивался освежеванный, но еще живой человек. По лезвию ее серебристого кинжала стекала алая влага, и на острие клинка образовалась крупная капля, что блестела черно-красным в свете пылающих углей. Вокруг толпились изумленные последователи чародейки, не понимающие, что именно они видят или как именно им следует поступить.

Культисты уже много раз проводили такие ритуалы и считали, что о них никто не знает, однако Торос и его жрецы просто вошли в самый разгар обряда, как будто по приглашению.

Глядя в глаза колдуньи, Торос спрашивал себя: кого же сейчас видит она? Посланника богов? Чудовище? Откровение во плоти? Он скинул темные покровы, под которыми таил свою истинную суть во время странствия, и появился здесь в том же обличье, что и на Давине, — в грубой одежде, худой, с длинными руками и ногами. Запястья и шею Тороса охватывали золотые крученые браслеты и ожерелье — змеи с глазами из красных самоцветов. Позади, крепко сжимая посохи в чешуйчатых руках, стояли пятеро его жрецов, закутанные в светло-серые одежды. Из узких прорезей под их лбами смотрели на мир немигающие красные глаза.

Ритуал совершался в железной пещере, расположенной под огромными промышленными печами. На высоком потолке сияли устья камер обжига, испускающие волны жара. Культисты собирались тут годами, и Торос ощущал пролитую в вертепе кровь и произнесенные ими молитвы как некий зуд на краю восприятия.