Затишье

Пришлые и коренные бежали вместе, даже плечами касались друг друга, будто всех их гнало под гору снежным обвалом. Но у пруда круто сворачивали, кто налево, кто направо, приставали к своей стенке. На берегах зеваки постанывали от страха и ожидания, пацанва облепила низкие, в снегу, крыши бань, заплоты, пареньки постарше сбивались в кучки — пособить своим при нужде.

С подмогой пришлые приободрились, встали потеснее, сбычили головы. Деревенские мужички, что посмирнее, хотели улепетнуть, заводские тертые калачи не пустили, кричали мотовилихинским:

— Кровососы, косари проклятые, а ну, погляди-им!

Топтались друг перед другом две враждебные силы, дышали с хрипом, слепли от ярости. Только искорку — и грянут.

Вскинув руки, бросился между ними Костя Бочаров. Когда одевался в своем домишке, когда прямиком по огородам, всполошив собак, проваливаясь в снегу, бежал к труду, — ни о чем не думал. Только бы успеть, только бы успеть! Вера маньяка, пророка, жалость, злость — все было в его крике:

— Остановитесь, что вы делаете! Нечего вам делить!

Но поздно, поздно. Вырвался из стенки Епишка, обливаясь слезами, боднул лысиной Алексея Мироновича, вцепился в бороду:

— Детишков, детишков бьете, едрена вошь!

И замелькали кулаки, палки, смешалось все, заклубилось, посыпалось; поползли, выплевывая красные лоскутья, покалеченные.

Овчинников помянул бога, тараном пошел, круша всех, кто попадется, добрался до Никиты. Столкнулись. Никита ловко подставил локоть, отбивая удар, ткнул кулаком. Из носа Андрея прыснула юшка. Он размазал ее ладонью, со всего плеча хрястнул врага под вздох. Никита согнулся, затряс головой. Андрей сцепил кулаки вместе, чтобы, как топором, перебить ему шею, и не заметил — ринулся на него озверелый поторжник, с маху опустил полено. Андрей плашмя, лицом кверху, упал. Забыт закон — лежачего не бьют: сейчас Андрея затопчут, сейчас. Но Никита падает на него, заслоняет ладонями его голову. Обоих втаптывают в снег.

Но кто видел, кто видел, как человек с замотанным в платки лицом подкрался к Бочарову со спины, легонько сунул ему под лопатку кулак и бросился вон из драки? Кто заметил, как Бочаров шатаясь, пошел в сторону, упал на колени, стараясь рукой дотянуться до спины, осел, вытянулся?..

По улицам, охая, отплевываясь, поднимались побитые. Иные оборачивались, грозили кулаком. Бабы и девки подхватывали их под мышки, помогали. Мрачно, глядя в сторону, расходились по домам отрезвевшие. Не было обычной похвальбы, хохота, песен.

На пруду уже все кончилось. Покалеченных отнесли в госпиталь, остальные поразбрелись сами. Только двое полицейских бродили по утоптанному, в пятнах, снегу, подбирали в полы шинелей свинчатки и гирьки.

У госпиталя толпились бабы, закусывая концы платков, причитали; полицейский напирал на них:

— Пущать не велено. Говорят вам, мертвых тел нету!

А в госпитале между тем человек двадцать пришлых и коренных стонали, булькали, хрипели. Никита и Андрей лежали без памяти на одной койке, измазав друг друга кровью. В углу под окном лежал Бочаров. В покой заглянул поручик Мирецкий, постоял возле него. Грудь Бочарова подымалась редко, почти незаметно, запали глаза, завосковел и заострился нос, на спекшихся губах пузырилась пена. Поручик пожал плечами и вышел.

глава одиннадцатая

Тяжело проходило похмелье после праздников. Двоих парней отпел отец Иринарх — пришлого и коренного, об обоих сказал тихонько, со старческой слезою: «И сотвори ему вечную память». Над обеими могилами колотились о гроб матери, и на кладбище между Мотовилихой и Пермью рядышком стали еще два креста. Остальные выжили, ушли из госпиталя домой в лубках и струпьях.

Алексей Миронович сделался неразговорчив, даже Катерине спустил неслыханную дерзость. Как отбросил от себя этого мужичонку, как отрезвел, — выбрался из толпы и увидел: бежит с берега Катерина и на глазах у всей Мотовилихи кидается к пришлому парню. Парень лежит на снегу, голова мотается, а Катерина голосит над ним, будто мать или жена. Схватил ее Алексей Миронович за платок вместе с косами, а она свое:

— Звери вы, звери, Никиту убили!

Гилев забрал ее в охапку, перешагнул через Андрея Овчинникова, лежащего тут же, потащил домой. Бросил на лавку, сатанея, сдернул с крюка вожжи. Яша и Наталья Яковлевна повисли на руках. А Катерина — глаза сухие, в лице ни кровинки — встала:

— Попробуй тронь.

Алексей Миронович вожжи бросил, загвоздил кулаком по столу:

— Не прощу, шлюха подзаборная!

Она вскрикнула, выбежала, Яша — за нею. Уговорил, вернул. Только что ни день стала бегать в госпиталь. «Ну, ну, — думал Алексей Миронович, — потряси хвостом-то. Натрясешь — выгоню, отрекусь».

— Проглядела, старая, до позора дожили, — перекидывался он на Наталью Яковлевну.

— Да чего проглядела-то? Они ведь тоже, поди, люди. — И Наталья Яковлевна принималась корить: — Совсем сдурели. За что Костю-то убили? Правду ведь он говорил вам, а?

— Это все ваш капитанишка, — встревал старый Мирон, надсадно ворочаясь в постели. — То ли ишшо будет…