Затишье

Скачет по первопутку волостной старшина, кашляет от студеного ветра, подхлестывает под сытое екающее брюхо коня. Шепчет в овраге, почесывая изъеденные ребра, праведный старец, готовится предстать перед пресветлыми очами господа.

Все в этом мире к чему-то готовится.

глава девятая

По первопутку выехали в Лысьву. Лошади бежали норовисто, коренная задирала голову, дышельиая и пристяжная косили в стороны. Всхрапывали, балуясь, радуясь белизне, сладости воздуха. Возница упирался, сдерживал, а то бы понесли легкие с подрезом санки. Тихие конуса елок, еще не огрузшие от снеговалов, мелькали мимо. Трещали крыльями сороки, сердито перелетали. Мирецкий привстал, глаза блестели, на бледном лице — резкие тени. Пил глазами дорогу.

Бочаров поглубже прятался в воротник, готов был забраться под полость. Поездка — ссылка. В чьи бы руки ни бросили Костю, игрушкой он становился, игрушкой. Вот теперь — выколачивать, торопить для строительства котлы, уклад, всякую мелочь, которая посильна губернским заводам. А капитан, как пустит завод, собирается жениться. Это оказал Мирецкий. Для чего сказал? Или удовольствие ему, что даже зубы ломит у Кости, как представит Воронцова с Наденькой. Бочаров вспоминает ее на окне, просвеченную солнцем, вспоминает ураган, ее мокрые волосы у своего подбородка. Но что он такое, куда заносился, на что надеялся? Весь мир сгрудился, чтобы подавить, расплющить его. Но теперь он не воск, господин полковник, не раскиснет. Вот только дайте срок: появится в Мотовилихе кружок, который, вопреки вам и «мортусам» вопреки, будет копить силы, обрастать связями, собирать оружие. Пусть капитан построит завод — это будет нашим арсеналом. Поторжники пойдут за мною, пришлые мастеровые, а потом и мотовилихинцы прозреют!..

Перед самым отъездом он поднимался на Вышку. Восточный склон горы обдуло ветром, просушило, снег держался только в рытвинах. А по западному склону толпились сосенки да пихты. Тесно им было, но посеяла их тут матерь-природа, и ушли они корнями глубоко. Они держали стволами снег, был он меж ними глубок и свеж. На лысой макушке горы ветшала старая часовенка, срубленная из дерева медеплавильщиками: давно заколочена досками крест-накрест, в пазах прижился мох, пустил бороды. Ушла религия из капищ в храмы. Город отсюда как на ладони. Прямые, чуть выпуклые улицы, шпили соборов, дома — хоть пересчитывай. А слева, прикрывая его, редеющий под топорами лес. Мотовилиха под ногами: Большая улица, пруд, церковь, избы. Справа Кама, широкая, пустынная, иззябшая, в закраинах льда. И представилось: над часовенкой флаг республики Мотовилихи, кругом пушки, а внизу сверкает оружие, идут отряды повстанцев.

Сколько он перечитал, сколько передумал за эти дни, как близко стало ему все, чем жил Александр Иванович Иконников, как дорого! Будто слепому прозрение…

Покачиваются санки, шипят полозьями. Порой скребанет по оголенному камню, болью отдастся внутри.

— Напиться вам надо, — грубо говорит Мирецкий, наваливаясь на него коленом. — Покутить с дурью, с женщинами. Мозг просветлеет, мир увидите в озарении. Нельзя упираться в один кулак — маньяком станешь. — Умными усмешливыми глазами оглядел лоб Бочарова в наметках морщинок. — Ибо не бесплотны вы, — прогнусавил по-церковному. — Бросьте, голубчик. Пока не обожжешься и не охладишься, разве понять великое разнообразие человеческого стада.

Поручик впервые за все их знакомство был так сердечен.

— Оставьте меня в покое, — отодвинулся Костя.

— У меня тоже когда-то звенело в голове. Может быть, потому, что не было личных причин, только молодость, тяга к запретному, к опасному, я так быстро излечился. Но ведь и вы, что вы понесете людям, когда сами ничего не имеете! Мастеровые поверят Николаю Васильевичу — не вам.

Слова Мирецкого — мимо, словно ветер относит их. Поручик добывает из-под полы мельхиоровую плоскую бутылочку с винтовою крышкой, протягивает Косте. Тот качает головой, а потом спрашивает:

— Что вы от меня хотите?

— Ровным счетом ничего. Жаль молодости вашей.

Въезжали в городок. Деревянные дома, маковки церкви, неглубокий снег — все было черно, словно выгребли на Лысьву жирную сажу. Вечернее небо тускнело, и по нему, клубясь, двигалась вязкая туча, опускала к земле грязные лапы. Воняло гарью, во рту — вкус железа. Костя раскашлялся до слез, поручик сочувственно на него посмотрел.

Сайки остановились у двухэтажной гостиницы: окна ее отливали радугами копоти. Мирецкий распахнул дверь, вытер о полу измазанную руку, закричал:

— Нумер господину Бочарову!