Затишье

Костя провел ладонью по мокрому лицу, собрал губы рожком. Что ж, придет время, когда они по-настоящему столкнутся с капитаном!

Воронцов жил уже не в госпитале — в квартире бывшего заводского механика, держал двух слуг. В одной из четырех комнат меж поездками ночевал поручик Мирецкий. Теперь он был дома, подтрунивал над Воронцовым, опрыскивавшим духами новый мундир, темно-зеленый, приталенный, весьма стройнивший невысокого капитана.

— Крепости падут перед тобой! Ты Наполеон: время войне, время женщинам.

— Не понимаю, как до сих пор тебя терплю, — всерьез сказал Воронцов, одергивая полку мундира. — Положим, учились вместе, вместе работали, но разве этого достаточно?

— Для нормальных людей вполне. Но есть еще одно удобное для тебя свойство: твой поручик Мирецкий не задевает твою совесть.

— Ты сегодня злой. — Воронцов отвернулся от зеркала. — Не стоит расточать свое остроумие.

Постучал слуга, просунул нос и баки:

— Николай Васильевич, какой-то Бочаров… говорит — по оченно важному случаю…

— Лошадь готова? — Воронцов вытянул из кармашка часы, щелкнул крышкой. — Зови!

Бочаров был бледен, нос покраснел на холоду.

— Что случилось, Константин Петрович? — Воронцов еще раз щелкнул часами.

— Пока ничего. Но может случиться. — Волнуясь, сбивчиво рассказал он, как ограбил Паздерин пришлых, поставил и его, Бочарова, и самого начальника завода в глупое положение.

— Можно было бы и завтра, — сказал Воронцов, оглядываясь на зеркало: в новом мундире чувствовал себя неловко.

— Если бы вы видели эти норы!

Капитан ничуть не сомневался в правоте Бочарова. Но неужели Бочаров не понимает, что в обязанности начальника завода не входят судейские, тяжбные дела, для этого есть другие должностные лица. Однако Бочаров настаивал:

— Нанимали мужиков мы, и они требуют, чтобы мы выполнили свои обязательства без плутовства.

— Справедливо, справедливо, — смягчился Воронцов, — я постараюсь что-нибудь сделать. А теперь мне пора. — Он кивнул Бочарову и Мирецкому, вышел к коляске.

— Не ожидал от вас такой настойчивости. — Мирецкий с интересом Бочарова разглядывал. — Хорошо, что у вас хватило ума выставить все эти преткновения мелкой плутней. Николай Васильевич боится политики, как грешник жупела. Хотите вина? И давайте сядем у камина, поговорим о путешествиях, которые нам с вами предстоят.

В дверь волостного правления при Мотовилихинском заводе, топоча сапогами, усами вперед, влез неожиданный гость: начальник заводской полиции, или — покороче — пристав, Чикин-Вшивцов. Утерся платком, сел на стул; под сапогами натекла лужа.

— И еще пришлые шумят, — сказал, будто продолжая разговор. — Дескать, ты казенную землю за деньги продаешь.

— И еще лесом торгую на избы? — усмехнулся Паздерин.

— О том не слыхать, пришлые не жаловались. Господин начальник завода, — Чикин-Вшивцов даже приподнялся из почтения, — тебя проверить желают.

— А что ж, я расписки не давал. — Паздерин поиграл гнутой бровью. — Суд мужичьим словам не поверит… Кто от них был?

— Ссыльный этот, Бочаров.

Паздерин защелкал костяшками счетов, поблескивая солитером, сгрузившим палец:

— Что же вы-то допускаете пришлых до шуму?

— А как быть, как быть? Господин капитан силу применять не велит… Вот и пришел, чтобы присоветовал мне, Егор Прелидианович, поскольку доподлинно все знаешь…

Ликовал Паздерин про себя: совсем идет в гору, коли и пристав одолел его отчество.

— Давай-ка мозгом раскинем… Ныне под рождество опять затевают на пруду кулачные бои. Теперь смекай. Пришлые на наше общество взаимно свирепо зубы точат. Вот и стравить их. Ну и обломаются, а мы поглядим.

— Сатана ты, Егор Прелидианович, чистый сатана, — восхитился полицейский.

— Да что там, — повертелся Паздерин, — вот студент — посурьезнее. Сплавить бы его как-то подальше.

Полицейский доставал платок прочистить нос, остановился:

— Студента господин капитан решил гонять по губернии. И ему этот строптивец не по вкусу. Но нам не дает, не-ет: объездить замыслил.

Паздерин присвистнул:

— Объездить! Была бы в таких-то хоть порода. Не мужики, не дворяне, не купцы — собачьих свадеб отродье. Потому и злобствуют.

Еще потолковали о всяких мелочах. Пристав поспешил по службе, а Паздерин достал зеркальце, протер рукавом, посмотрелся: «Седею, седею. Эх, раньше бы капитану строить!»

Всю осень укрывался Кокшаров в землянке у праведника Онуфрия, костяного мелкоглазого старца. Землянка хоронилась в волчьем овраге, заваленном буреломом. Старец питался корешками да ключевою водою, каждое утро плевался в сторону села, до которого было верст пять. Поучал Кокшарова, смрадно дыша в лицо:

— Отрекись от мирских соблазнов, смири плоть и гордыню свою. Кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится.

— Да не гордыня меня заедает, хрыч, — отмахивался Кокшаров. — Душа болит. Если бы поклялись: не будет больше голода, слез крестьянских, коли пойдешь на костер, — с песней бы пошел. Но ведь обманут!

Старец крутил хрящеватой головой, замогильным голосом увещевал:

— …любите врагов своих, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и гонящих вас.