Затишье

В палатке, как легко себе представить, была нестерпимая жара, шестьдесят человек обливались потом, между брезентовыми стенами стоял кисловатый запах, хотя через входы слева и справа все время врывался воздух, так как упаковщики и разносчики корзин непрерывно носились взад и вперед. Мы сняли с себя кители и галстуки, расстегнули вороты. Наша палатка все больше и больше походила на цех берлинского завода, как говорил, ухмыляясь, обер-фейерверкер Шульц. Но надо было основательно проветрить помещение, и Шульц объявил перерыв на завтрак, выгнал нас на воздух и велел оттянуть, насколько возможно, брезентовые стены.

Захватив бутерброды и фляги, мы разбрелись по зеленому склону, на котором стояла палатка. Мы лежали, жевали, чесали языки и смотрели в густо-синее небо: на его южной стороне собирались грозовые тучи. Искоса поглядывая на нас, прошел мимо дежурный фельдфебель Глинский. Мы представили себе, что он сейчас думает о нас, и это вызвало взрыв веселья: «Ну и картина, волосы дыбом становятся. Счастье, что я, Глинский, сумел свалить ответственность за эти милые нравы на хвастуна и дурака Шульца, и теперь, если кому и попадет за все это, то не мне». Мы вольничали, как хотели, и больше походили на взбесившийся цыганский табор, чем на роту его величества кайзера. Нынче вечером на сборе для выплаты жалованья он уж, разумеется, выскажется на этот счет, будьте покойны!

Несколько наших солдат, не переставая жевать, расположились в холодке за палаткой и, сидя на штабелях снарядов и на корзинах, созерцали мясистый зад ненавистного начальника, семенившего в сторону канцелярии. Паль и я, мирно сидя рядышком, без слов подталкивали друг друга локтем, предоставляя ораторствовать Отто Рейнгольду, нашему добродушному дурачку. Однако мысленно мы следовали за Глинским, и я вдруг не очень-то дружелюбно сказал:

— Надо надеяться, что он не упадет в свиную кормушку: даже хрюшка Фанни испортила бы себе желудок.

А Паль, всегда медлительно и упорно додумывающий свою мысль, увидел в своем воображении стену канцелярии так, словно она была у него перед глазами. На этой стене с месяц назад появился особый почтовый ящик из серой жести. «Для неофициальной корреспонденции» — черной тушью вывел на ящике Кверфурт-козлиная бородка, технический чертежник из Шенеберга. По мнению Паля, это был правильный путь, это было именно то, что просителю нужно.

Он предложил мне немного поразмяться, прежде чем скрючиться над рабочим столом. И мы побрели под палящим солнцем вверх по холму, по тропинкам, протоптанным солдатскими сапогами. По ту сторону шоссе виднелись строения парка, между ними, в углу, ротная канцелярия. Мы были одни. Паль щелкнул зажигалкой и закурил противно пахнущую сигарету. Я сдвинул бескозырку так, чтобы защититься от ветра с юга, и закурил трубку.

— Так что ты собираешься делать, камрад? — спросил Паль.

Я пожал плечами.

— Надо с кем-нибудь поговорить, надо бы, не теряя ни минуты, поехать в Мец, найти дядю Кройзинга, в Нюрнберг, к его матери. У него, вероятно, и отец есть, который привлек бы к ответственности этих скотов, знай он обо всем. Нет, это просто невыносимо!

— Ехать ты никуда не можешь, — рассудительно прогудел Паль. — Мы — пленные, к твоему сведению, если ты до сих пор этого не заметил.

Я кивнул. Мы были пленные, это подтверждалось хотя бы колючей проволокой. Ею был обнесен весь лагерь. А бесконечная волокита с пропусками и печатями, без которой никуда, бывало, не двинешься, даже в Дамвиллер или в другой какой-нибудь ближайший городок, где можно было посидеть в трактире.

— Ехать, значит, ты никуда не можешь, — повторил Паль. — А как насчет того, чтобы кто-нибудь приехал сюда? Кто-нибудь, не имеющий отношения ни к парку, ни к роте? И чтобы ты с таким человеком потолковал?

Я искоса поглядел на Паля. В серьезных вещах он не имел обыкновения острить или бросать слова на ветер. Если ему пришла на ум какая-то идея, его стоило выслушать.

— С сигарами тоже черт знает до чего дошли, — сказал он. — Одни сучки да стебельки. Да-да, конец войны ближе, чем мы думаем. Юнке прав, уверяю тебя.

— Оставь Юнке в покое и скажи, что ты имеешь в виду, — попросил я, посасывая трубку. — Нам время возвращаться.

— Мне пришло в голову, — рассудительно сказал Паль, — что почтовый ящик, повешенный Кверфуртом-козлиной бородкой, до сих пор служил только для дождя и всеобщего обозрения.

Пораженный, я посмотрел Палю в глаза.

— Ящик для жалоб и прошений? — спросил я, думая вслух. — Ловушка?

Как гласил приказ по роте, новый ящик предназначался для прошений, запросов, жалоб личного характера, сообщений, адресованных непосредственно в высшие служебные инстанции, «…чтобы вы не лезли вечно в канцелярию и не отнимали у нас время», — кротко разъяснил господин Глинский.