Заре навстречу

Оперировать раненого приехал Андросов. Сняв в кабинете пиджак и жилет, повесив их на спинку стула, Павел Андреевич ходил некоторое время по комнате, засунув большие пальцы за подтяжки; оттягивая, щелкал ими; надув щеки, одновременно со щелчком произносил губами: "Бум-бум!" Потом остановился, вынул из манжет запонки, сунул в брючный кармашек для часов, закатал рукава выше локтя. Обнаженные белые руки его оказались неожиданно такими же мускулистыми, как у Яна Витола. Это были руки атлета или молотобойца.

Андросов, наклонившись над умывальником, тер руки с такой ожесточенностью, словно хотел содрать с них кожу, потом плеснул пахучую жидкость из большой стеклянной бутылки, поднял рукп кверху и стал шевелить пальцами, будто кого-то подзывая к себе. Пока сестра надевала на него халат и завязывала на спине тесемки, он все шевелил пальцами и так и вошел в операционную, держа руки кверху, а пальцы его двигались, словно ои завязывал невидимые нити.

После операции Сапожков спросил Андросова с надеждой:

- Ну как, Павел Андреевич, выживет?

Андросов выпил из пузатенькой банки разведенного спирту, поморщился, жадно закурил и только тогда ответил:

- Напрасно ушли, милейший, в медицину от прежней вашей деятельности, и вдруг визгливо крикнул: _ За подобные зверства нужно расправляться самым решительным образом! Ведь ему семнадцати нет.

А как себя держал! Как себя держал! Молодец! - Присел на выкрашенную белой краской табуретку, задумался и проговорил грустно: - Воспалительный процесс неизбежен. Зерна пришлось, как петуху, выклевывать. Непонятно, почему он не умер от шока, пока везли сюда. - Встал, прошелся, пощелкал подтяжками, спросил хвастливо: - Заметили, как я сегодня дерзнул? - И заговорил медицинскими словами.

Большинство больных, которые поступали в больницу, заболевали от плохой жизни. Брюшной тиф свирепствовал оттого, что в городе не было канализации; оспа - оттого, что при царе и Керенском в деревнях не делали прививок. Чудовищные многолетние опухоли, давно гноящиеся раны - потому, что за лечение их надо было дорого платить. Тяжелые желудочные болезни были нажиты во время голода, потому что ели толченую сосновую кору и какие-то ядовитые корни. Люди калечились от тяжкого, непомерного труда. Десятки рабочих лежали с застарелой грыжей, с растяжением связок, с неправильно сросшимися переломами костей.

Курочкин - так звали истерзанного кулаками парня, которого оперировал Андросов, - лежит на спине, выпростав поверх одеяла тощие, слабые руки с большими темными кистями. Лицо его серое, щеки и виски запали.

Только узкие глаза василькового цвета оживленно блестят. С трудом шевеля сухими губами, он рассказывает:

- Всё попукал меня не помирать брюхатый доктор.

С того и выжил, что он на меня ругался. С таким не пропадешь. Сердитый. Когда я дыхать переставал, в руку колол иголкой, чтобы, значит, в самые нутренности лекарство налить.

Тима спросил с благоговением:

- За что вас кулаки резали?

Паренек снисходительно усмехнулся и сказал загадочно:

- Так ведь хлеб - всему голова, - и добавил, будто от этого станет понятнее: - Ежели хлеб на стол, то и стол - престол, а как хлеба ни куска, - так и стол - доска.

Папа тоже как-то сказал маме многозначительно и не совсем понятно:

- В дни Великой французской революции Сен-Жюст заявил: "Хлеб - право народа". Я думаю, этот лозунг полностью применим и в наши дни.

Тима, решив, что раненому не хочется вспоминать, как его резали кулаки, посоветовал:

- Вы старайтесь спать больше, во сне организм отдыхает.

Парень улыбнулся и снова сказал, складно, поговоркой:

- Болезнь не беда, коли есть хлеб да вода. Хлеб выкормит, вода выпоит.

Тима, решив, что раненый начинает бредить, поднялся тревожно с табуретки. Но парепек вдруг подмигнул ему:

- Ежели даже у щенка корку хлебную из пасти потянуть, так и он на человека кинется. А тут хлеб... - и промолвил со вздохом: - Серчают богатеи. Ничего, теперь за все и за то, что меня порезали, народ с нимп и вовсе стесняться не станет.

- Вы давно в партии?

- С месяц, - сказал парень, - Меня в нее всей деревней выбрали.

- Как это так выбрали? - удивился Тима и добавил назидательно: - В партию не выбирают.

- Это где как. А у нас на все село ни одного партийного. В волость ехать приниматься - далеко. Ну вот и выбрали сначала меня, а потом уж я стал других без выборов записывать, кто подходящий, конечно. Теперь нас восемь. А без меня, значит, семь.

- А почему вас, а не другого кого? Вы что, самый лучший?

- Не, - сказал парень, - не лучший. Отец, тот первейший человек был, а я перед ним так, вошка.

- А где ваш отец?

- За народ казнили еще при царе. Он исправника вместе с конем с яра в реку свалил. Подкараулил и свалил. Сила у него страшенная была. Но тихий человек был, все при лампадке ночью тайные листовки читал людям. Он еще с японской приладился. Там ногу оторвало, стал с палочкой ходить, важно, словно писарь. Но хотя и без ноги, а пахал. Наденет на культяпку деревяшку, приколотит к ней кругляшок березовый, чтоб в земле не вязнуть, и пашет все равно как на двух.

- А вы очень боялись умереть?