Заре навстречу

Почти сидя на лыжах, Тима катился вслед Васятке в облаке сухой снежной колючей пыли. Было таксе ощущение, словно мчится он по вспененной белой стремнине бешеной горной реки, проскакивая рядом с твердыми, как скалы, стволами лиственниц. Ослепленный снегов, задыхаясь от тугих струй леденящего ветра, ужасаясь от мгновенной близости деревьев и бездонной крутизны падения, подбрасываемый на ухабах, Тима катился вниз, обессилев от скорости и страха, но все же сохраняя в сознании единственное: "Нет, ни за что не раздвину ноги, чтобы задом зарыться в снег и этим остановить падение.

Лучше разбиться о дерево, чем это".

И все-таки в самом конце спуска ноги его разъехались. Несколько мгновений он чувствовал, как колко шуршит под ним снег, потом Тиму с силой что-то поддало снизу - он ткнулся головой в сугроб и, утопая в нем, перекувырнулся, словно затянутый в водоворот. Выброшенный наружу, боком съехал по снежному насту и застрял в прибрежном кустарнике. Тима не ушибся при падении, но во всем теле чувствовал опустошающую слабость, как это бывало во сне, когда снилось, что летишь и потом вдруг низвергаешься вниз и просыпаешься.

Тима не спешил встать и терпеливо ждал, пока небо и снег перестанут тошнотно вращаться, а руки и ноги снова сделаются своими.

Река лежала в берегах, как бесконечная гладкая дорога. Каждая выдолбленная во льду лунка была накрыта от снега шалашом из еловых ветвей. Отдышавшись, Тима подобрался к одной из лунок и, просунув голову в шалаш, заглянул в прорубь. В зеленоватой воде кишели рыбы, и у всех у них жадно шевелились жабры. "Дышат", - подумал Тима и вспомнил, как однажды он и его друг Яша Чуркин освободили задыхающихся рыб из затхлой воды садка и как потом гордились этим, считая себя самыми добрыми людьми на свете, хотя прокопать к реке канаву было значительно легче, чем коммунарам долбить твердый, словно литой из стекла, трехаршинный лед, тупя о него железные кайла и пешни. Значит, добрых людей после революции стало на свете очень много. Тима сказал Васятке:

- Хочешь, я тебе свои варежки подарю? А то ты с голыми руками простудишься.

- На кой! - беспечно ответил Васятка. - Медведь всю зиму босой ходит, а не простужается. А заставь его месяцок в валенках походить, враз осопливеет. Голой рукой в лесу работать сподручнее, а я в коммунном отряде за дровами числюсь, - и похвастал: - За мной даже топор записан, который прежде Прохорова был. Так он каждый раз теперь тревожится: приду из леса, а он по лезвию ногтем - не ступил ли. Ухов объяснял: это у него от непривычки понимать общую собственность.

Тут же на берегу были сложены в поленницу мороженые щуки, таймени, сомы, муксуны. Разинутые щучьи пасти были так густо усеяны зубами, что напоминали надорванную подошву, утыканную гвоздями. А белые пасти сомов походили на ледяные гроты.

Взяв в руки по рыбе и постучав ими друг о друга, Васятка сказал печально:

- Крепко сморозшшсь, а нам не еда. Нет соли, без нее ухи не похлебаешь. В город подарим, для Красной гвардии: ей соль, говорят, дают... Вот подрасту еще маленько и наймусь в Красную гвардию за винтовку, буду самогонщиков ловить, чтоб хлеб на вино не переводили.

Мы в коммуне одного самогонщика поймали. Судили своим судом. У нас казнь на все нарушения придумана.

Видал, на конторе черная доска висит? Чуть что - враз Ухов на ней мелом напишет. А после ходи.

жмурься.

- А про тебя чего-нибудь писали? - спросил Тима.

- Нет, - сконфуженно ответил Васятка, - писать не писали, а на обчестве один раз говорили, это когда я коню хвост на леску обдергал.

- Ну и что потом сделали?

- Леску реквизировали - и точка. Но отец отстегал крепко, хоть в коммуне запрещено ребят бить. Но я смолчал. Зачем на обчество отца тягать? Все равно его верх надо мной будет, - и похвастался: - Мы, коммунарские, на всё новые правила жизни заводим.

И эти слова Васятки вызвали в памяти Тимы властную фразу Петьки Фоменко: "Мы, затонские, постановили". И Тима с тревожной завистью подумал: "Когда же я буду, как они? У всех есть это - мы. Только я один, выходит, сбоку припека".

В бездонной небесной высоте висело медного цвета солнце. Блистал голубой скорлупой снег. Тайга простиралась беспредельной чащобой. И каким крохотным казался в этом гигантском пространстве человек!

А вот Ухов, тощий, лысый, кашляющий в стеклянную баночку, сказал вчера, небрежно махнув костлявой рукой на березовую рощу:

- К весне вырубим и посеем по целине, лесная земля плодородная.

Значит, Ухов уже видел вместо рощи поле ржи, вместо очисток, золы, говяжьих костей - поле картофеля.

А у Тимы, как он ни пытался представить свое собственное место в будущей жизни, все получается что-то вроде выдумки. Не может он сказать о себе" как Васятка, - "коммунар", или, как Петька, - "мы рабочий класс". И Тима крикнул Васятке, удрученный такими мыслями:

- Ну, пошли обратно! - и пояснил сердито: - Не один я, а с конем, я за него перед конторой отвечаю. - Этим он хотел дать понять, что все-таки и у него тоже своя должность имеется.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ