Заре навстречу

А в кучу сложишь - пароход получается. От этого мы, рабочие, друг за дружку сильно держимся. У нас такого нет, чтобы урок сделал, а на другого наплевать. Дай я большой припуск, а после токарю лишний металл снимать. Или стругает, стругает, дойдет до чистовой, и вдруг - раковина. Выходит, всю работу на выброс. Столяр даст мне модель - и гладкая, аж блестит, и покрашена где следует, а сколько после пего еще я думать должен, где лучше вентиляционный канал класть, фитиль проложить - это такая веревка, воском облитая. После сушки формы воск стает, веревку спокойно вытянешь, ход останется. Все время башкой шевелить приходится.

Если важное литье, тут все в компании советуемся, бывает, тысячу рублев одна деталь стоит, а я могу ее один запороть.

- Что ж, ты, выходит, там самый главный?

- Мы все друг от дружки зависимые, - уклончиво отвечал Петька. И с гордостью произносил: - С того рабочий класс самый главный теперь, что он себя понимает.

- А другие все дураки? Тоже свое дело знаем не хуже вашего, - обижался Костя.

- Дурак нынче тот, кто сам по себе жить желает.

- Обзываешься?

- Мимо махаешь!

- По линии рабочего класса теперь все мы определены к власти. Один в Совет, в ревком, другой в Красную гвардию, в дружину. Одних уполномоченных штук двадцать.

- А тебя что же обошли?

- Я, милый мой, подростковый делегат в Совете.

- До настоящего не дорос.

- Вот и видать, глупый. Из нас союз молодых рабочих сбивают, чтобы при большевиках быть.

- У Тимки отец и мать в самой партии, а он не задается, как ты: смирный.

- Оттого и смирный, что сам по себе, вроде ноль без палочки.

Петька Фоменко ловко проводил ребят "сквозь" дежурного Клуба просвещения. Он шел на него сбычившись, угрюмо цедил сквозь зубы:

- Представитель! - и, кивая на ребят: - Эти со мной.

Под высокими сводами бывшей архиерейской домовой церкви и днем витали ночпые сумеркп. К огромной медной люстре, подвешенной на цепях у самого купола, была привязана веревка, и на ней висела керосинокалильпая лампа с эмалированным абажуром. В нишах стояли еще четыре жестяные керосиновые семилинейные лампы. На закрашенных охрой стенах были написаны лозунги: "Кто не работает, тот не ест", "Долой мировую буржуазию!", "Наука принадлежит народу", "Экспроприируй эскпроприаторов". В простенках висели нарисованные коричневой краской на беленом холсте странные картины. Люди на них были сделаны словно из квадратных ящиков: у одннх в руках, суставчатых, как паровозные шатуны, - молоты, у других - серпы, у третьих - ружья очень странной формы. В некоторых местах сквозь желтую охру проступала церковная роспись. Посетители говорили задумчиво:

- Святые лики через все взирают.

- Оттого взирают, что их купоросили слабо.

- Соскрести-то рука не поднялась.

- Их на чем писали? На чистом масле. Разве его клеевой покроешь?

- Его ничем не покроешь, упрекающий глаз апостольский.

- Ты агитацию тут не разводи.

- А ты не пугай, может, я сомневаюсь, есть он али нет.

- Ну тогда ходи в помещение, где попы облачение сменяли, там на полках банки с человечьими внутренностями и шкилет. Ты убедись, из чего состоишь. Очень вразумительно.

У стен левого притвора были сооружены деревянные настилы, на которых лежали каменные топоры, кремневые наконечники стрел, иглы из рыбьей кости, скребки из кварца и груды почерневших глиняных черепков. Солдат в бурой шинели без хлястика, в обожженной с одного бока папахе, тыча в черепки рукой, на которой было только два пальца, говорил внушительно:

- Видал, до чего народ трудящийся довели буржуито? На фронт все железо согнали, а мужику что? Вот и сшивай одежду рыбьей костью али руби дрова камнем, - и угрюмо сипел: - Понятно, значит, в какую жизнь нас пихали. Но ничего, шалишь, теперь мы все ученые!

На правом притворе на таких же стеллажах стояли чучела зверей и в стеклянных коробках были наколоты всякие насекомые: жуки, бабочки, гусеницы.

- Это к чему же зверюшек сюда нанесли сушеных-то?

- Для науки.

- Гляди, лягушка в банке. Тьфу, пакость!

За дощатыми перегородками, не доходящими до потолка, размещались художественные студии Клуба просвещения. Сюда Косначев привлек людей, которых раньше в городе считали чем-то вроде чудаков.

Студией живописи руководил Иннокентий Пантелеевич Апостолов, бывший учитель рисования в гимназии, уволенный в свое время за то, что на урок привел швейцара и, велев ему раздеться, предложил рисовать ученикам голую натуру. Приглашая посетителей клуба испытать свои способности в живописи, он обнадеживающе го-"

ворил:

- Мастерством рисования при настойчивости может ов та деть каждый, ибо в природе каждого человека заключат склонность к воспроизведению предметов. Основа любого труда состоит в этом. Искусство требует воображения, но не фантазии. Фантазия отличается от воображения тем, что ока обращена к не существующим в природе предметам. Воображение же только одухотворяет существующее.