- Эх ты, горесть никудышняя! - восклицал с отчаянием Полосухин. И вдруг набрасывался на дочь: - А ты что, как богородица, сидишь, глазами хлопаешь? Если не нравится, скажи, откажем!
Феня поднимала на отца печальные глаза и произносила тихо:
- Вы, папаша, прикиньте, может, дома вам меня держать больше выгоды. Он меня не по любви берет. Все ходит, смотрит, какая работница.
- Значит, как мастерицу уважает, - нерешительно говорил отец. Потом вдруг с отчаянием кричал: - Я вам сколько раз говорю: гляди обноски лучше, может, в их клад где зашит, скажем, золото! А вы его стряхнете на пол, а после метлой в помойку. Значит, сами и будете за такую жизнь виноватые, а более никто.
Когда скорняк приходил к Полосухиным пьяным, Костя не впускал его.
- Я же тебя калекой сделаю, - угрюмо дыша перегаром, говорил скорняк. Я же тебя не рукой, а гирькой на ремне гроздить буду.
- А вот видел?
И Костя показывал Бугрову спрятанный в рукаве коротенький черный, косо сточенный сапожный нож.
Скорняк уходил во двор и там начинал буйствовать и орать:
- Тряпишники, лоскутники, обобрали, а теперь в сродственники лезете! Гони деньги, а то к Юносову пойду, он вам от товара откажет, с голоду сгинете!
Из соседнего закута выходил на шум слесарь Коноплев, жилистый, плешивый, с лихо закрученными, будто с чужого лица, большими черными усами, и произносил отрывисто:
- Честных людей срамить? А ну, поди сюда, тебя под ноги положу!
- А ну, тронь! - выл Бугров, вращая чугунную гирю на сыромятном ремне.
- Значит, трону, - спокойно говорил Коноплев и, подойдя вразвалку к скорняку, вдруг присев, ударял его наотмашь в подмышку.
- Ты мне руку свихнул, - визжал Бугров, - ты мне за это ответишь!
- Скажи спасибо, что не голову.
Коноплев шел к Полосухиным и вежливо осведомлялся:
- Может, добавить, чтоб совсем сюда не ходил? Ну, как желаете. Значит, за долг стесняетесь? Правильно. Вы, соседи, люди честные, - и, подумав, заявлял скромно: - Тогда пойду еще добавлю. Слегка. Чтобы не срамил без основания.
Свадьба скорняка с Феней Полосухиной не состоялась.
В тот день, когда в лачуге Полосухина собрались гости, и "молодые" сидели уже за столом, и Феня покорно подставляла свою холодную, впавшую щеку под вялые, сальные от еды губы жениха, вдруг явился Коноплев с винтовкой в руках и с нпм еще двое рабочих, тоже с винтовками.
- Извиняюсь, - сказал Коноплев, - я к вам на полминуты. Только женишка спросить, сколько ему тут должны деньгами.
- А ты кто такой? - закричал Бугров и, зажав в руке вилку, попытался вылезти из-за стола.
- Значит, так, - сказал Коноплев своим товарищам. - Эту свадьбу мы отменяем, поскольку она незаконная и происходит в силу бывшего старого режима, где деньгами человека насквозь покупали. Любови тут никакой нету, одно рабство за долги.
- Нет, ты мне скажи, кто ты такой есть, - кричал скорняк, - чтобы я из тебя потом душу вынул!
- Вот мы тебя сначала отсюда вынем, а потом в другом помещении все объясним.
Против такой отмены долгов старого режима не стал возражать и Капелюхин, который сначала очень рассердился и бранил Коноплева "за самоуправство, проявленное при срыве чужой свадьбы", но потом, узнав подробности всего дела, простил.
Коноплев устроил Полосухина на новую работу - армейским портным при военном училище. Но еще долго семейство Полосухина брало у Юносова обноски для разделки, чтобы уплатить свой долг скорняку.
Коноплев рассказывал о себе иронически и безжалостно:
- Я к революции еще парнишкой прилепился, но не с того боку. Отец на заводе токарем, а я дома из проволоки мышеловки гнул, сбывал вразнос обывателям. Почище отца жить хотел. На толкучке в железном ряду познакомился с гимназистом Меркурием Алмазовым, он там для смит-висона патроны искал. Имя-то настоящее было - Егор Пташкин, его из гимназии выгнали за игру на шгтерео на бильярде. Спрашиваю: "Зачем вам патроны? Воров боитесь?" - "Я, говорит, революционер. Мы, эксы, без болтовни с массами обходимся. Личность - это главное.
Еслп ты личность, то можешь стать хоть Наполеоном, Робеспьером или графом Монте-Кристо. Все зависит от силы воли, кем пожелаешь быть".
Пришел я домой, сел против зеркала, гляжу: рожа.
Нос в расшлепку, губы висят, скулы с обеих сторон торчат, глаза, как у собаки, унылые. Вот те и личность. Стал ходить к Алмазову; он у лавочника на хлебах жил. Сыплет он мне в башку слова все о том же: чем, мол, человек выше о себе думает, тем он выше над толпой подымается, а толпа всегда за героем идет. А герой - это тот, кто действие бесстрашно совершает.
Словом, напустил в душу туману. Ограбил я с тремя ребятами бакалейную лавку, а деньги все Алмазову снес для его партии. Потом в ломбард залезли. Поймали меня.
Думал, за грабеж судить будут, а судили за убийство.