Запоздалые истины

— Вас два дня не было на работе.

— За прогул я отвечу.

Рябинин вдруг устал неземной усталостью. Ну расследовал бы он убийство, ограбление сберкассы, бандитский налет или какое-нибудь садистское хулиганство... Тогда бы он применил все свои познания в криминалистике и психологии, весь свой многолетний опыт. Но ведь он расследовал хищение хлеба, и ему казалось, что это преступление требует особого поведения преступника — честного, наверное, — и, следовательно, не надо прибегать ни к каким ухищрениям.

Все-таки Рябинин спросил осторожно:

— Вы приказывали Башаеву вывозить хлеб?

— Да, с разрешения директора.

— Значит, соучастник, — Рябинин решил взорвать его уютное благодушие.

— Соучастник в чем?

— В преступлении.

— Товарищ следователь, подобными словами даже на рынке не бросаются.

— Николай Николаевич, вы же только что признались в том, что вместе с директором и Башаевым вывозили хлеб...

— Да, но хлеб бракованный. Что-то я не слыхал, чтобы за брак сажали.

— Хлеб следовало переработать, — вяло сказал Рябинин, продолжая этот пустой разговор.

— Во-первых, есть нормы на санитарный брак. А во-вторых, мы готовы нести дисциплинарную ответственность за высокий процент брака и ненадлежащее его использование.

— Кто это мы?

— Я и директор.

Вот так. Высокий процент брака и ненадлежащее его использование. И дисциплинарная ответственность. Например, механику строгий выговор, а директору — простой. И все, жги хлеб дальше.

Механик изучающе поглядывал на следователя, оценивая убедительность своих слов. Вроде бы и глазки перестали быть уютными, став колкими и нацеленными. Он даже приосанился, показывая свою независимость. Этот ли человек пустился в бега и сидел в подполе у любовницы? Одет, как для концерта. Ему бы только побриться...

— А теперь перейдем к делу, — внушительно предложил Рябинин.

— К какому делу?

— Почему горел хлеб?

Механик облизнул сухие губы.

— Автоматика. То одно полетит, то другое, то перепады напряжения...

— У этой автоматики странное свойство... Она портилась, стоило вам появиться.

— Кто так говорит?

— Все свидетели.

— Я знаю... Они говорят, что хлеб горел и при мне.

— Нет, они говорят, что хлеб горел только при вас!

— Это несерьезная фантазия.

— Нет ни одного свидетеля, который бы мог вспомнить, чтобы хлеб сгорел или вышел сырой, а вас не было. Только при вас!

— Мало ли что наговорят...

— Специалисты утверждают, что автоматика исправна.

— Сейчас-то исправна.

— Неужели вы думали, что в таком большом коллективе, как ваш завод, не найдется честных душ? Неужели в Поселке не узнают, что возите хлеб? И неужели специалисты не подсчитают убытки и не разберутся в этой автоматике до винтика?

— Что я сказал, то и есть, — угрюмо бросил механик, отворачиваясь от следователя.

У директора высшее образование, у механика среднетехническое, у Башаева восемь классов. Директору сорок лет, механику тридцать шесть, водителю тридцать один. Директор не пьет, механик выпивает, а Башаев льет в себя, что пожар тушит. Директор семьянин, механик семью бросает, водитель детей раскидал по свету... Всем вроде бы разнятся, и все-таки похожи, как три буханки хлеба. Чем же? Где пересеклись их линии? Уж не в плоскости ли равнодушия?

— Жаль, Николай Николаевич, что разговора не получилось, — искренне признался Рябинин. — Ведь меня, откровенно говоря, интересует не преступление.

— Я думал, что следователей только это интересует.

— Про ваше преступление я уже все знаю.

— Да? — спросил механик, тревожась любопытством.

— Слушайте. Вы познакомились с Сантанеевой, продавщицей сельского магазина. Однажды действительно сгорела партия хлеба, и директор разрешил ее вывезти. И у вас появилась мысль. Продавать хлеб есть кому — Сантанеевой. Возить есть кому — пьяница Башаев. Дело за хлебом. А если на машину нормального хлеба бросить несколько горелых буханок? Тогда можно вывезти и всю машину, как якобы жженого. Башаев паяльной лампой обжигал часть буханок, хорошего хлеба достать на заводе не трудно... Фирма заработала.

И вдруг нагрянули мы. А у вас в подвале партия хлеба лежит. Вот вы и попытались его вывезти. Я даже знаю, почему Башаев вывалил хлеб в болото. В тот день у Сантанеевой в магазине был ревизор. На завод обратно не повезешь. Все так, Николай Николаевич?

— Глупости...

Лицо механика стало как бы острей. Он бесполезно огляделся, ища неожиданную поддержку. Но в кабинете никого не было, кроме следователя; в кабинете не. стояло ни одной мягкой вещи, способной хоть чуточку смягчить слова Рябинина, — жесткие стулья, деревянный стол, металлический сейф.

— Но я не знаю, Николай Николаевич, ради чего вы пошли на преступление? Неужели ради Сантанеевой?

— Вам и не обязательно знать.

— А суд об этом спросит.

— Ему тоже не обязательно знать.

— Николай Николаевич, но есть судьи, которым долго или скоро вам придется ответить, — ваши дети.

Механик хотел было что-то сказать, энергичное и злое, но укротил это желание заметно, на виду у следователя. О детях ли хотел сказать, о хлебе ли?

— Не будете говорить правду? — официально спросил Рябинин.

— Ни о каких преступлениях я не знаю.