Запомни его лицо

Анатолий Алексин

Запомни его лицо… (Из воспоминаний Александра Гончарова)

Школьная пора моей жизни делится на два основных периода: до публикации моих стихов о любви и после их публикации.

Будучи семиклассником, я написал о том, сколько счастья приносит человеку любовь. Мама прочитала стихи, вынула из пластмассового футляра очки и еще раз прочитала.

— Откуда ты взял, что любовь приносит счастье? — спросила она.

Я знал, что маме любовь счастья не принесла. Избегая вопросов о моем отце, которого я ни разу в жизни не видел, мама с нарочитой гордостью сообщала: «Я мать-одиночка!» Сообщала так, как если бы, подобно Менделееву, в одиночку создала невиданную таблицу или, подобно аббату Фариа из «Графа Монте-Кристо», одна, без посторонней помощи, прорыла подземный ход в замке Иф… После ее сообщений люди молча, глазами и мимикой, выражали убеждение, что воспитывать ребенка вместе с отцом — занятие странное и нелепое.

Хоть и мое восторженное отношение к любви вступило в конфликт с маминым жизненным опытом, она все же

перепечатала у себя в поликлинике стихи на пишущей машинке.

— Как подписать? — предварительно спросила она.

— Александр Гончаров!

— А может, все-таки… Саша Гончаров? Или Саня? И указать номер школы?

— Любовь и номер?! — воскликнул я. — Припиши еще, что я учусь в седьмом классе!

— Александр Гончаров? — раздумывая, переспросила мама. И закурила. — Такое имя и такая фамилия в литературе ко многому обязывают. Скромно ли будет?

— Брать псевдоним тоже нескромно, — ответил я. — Для этого надо быть писателем.

То ли имя подействовало, то ли фамилия, но через месяц стихи были напечатаны в вечерней газете.

Можно сколько угодно проработать инженером или врачом, и никто не будет по этому поводу останавливать тебя во дворе или кричать в лифте: «Ну, молодец!» Меня ощупывали любопытными взглядами. «У них, у поэтов, это рано начинается!» — доверительно пояснила наша соседка по квартире, приобщаясь чуть-чуть к моей славе.

Я знал, что любовь обязана приносить людям радость. Иначе зачем она? «Правда, по отношению к маме… она не выполнила своих обязанностей», — с грустью констатировал я.

Угадав мою мысль, мама сказала:

— Любовь не звучит в сольном исполнении. Здесь нужен дуэт.

Я понял, что мамина любовь была одинокой солисткой.

— Но в результате родился ты! — сделала открытие мама. — Значит, любовь и мне кое-что принесла. Как я раньше до этого не додумалась?

Мама все делала обстоятельно, несуетливо. Так она и рассуждала сама с собой. Она постоянно следила за тем, чтобы содержание (манера мыслить, общаться и действовать) не противоречило форме, то есть ее внешности, которая была солидной и даже, как говорила она сама, фундаментальной. И голос не отрывался от формы: он был низким и хриплым. Мне не нравилось, когда мама называла его «прокуренным». Приятней было, когда говорили, что у мамы контральто. Слова ее не слетали с языка, а возникали откуда-то из глубины и потому звучали веско, продуманно. А мамино лицо я не берусь описать… Это было лицо моей мамы. Вот и все.

Хоть я был у мамы единственным — безусловно, первым и, безусловно, последним — ребенком, ее вполне можно было назвать матерью-героиней: она рожала меня трое суток.

— Это был подвиг! — говорила врач-акушер, которая стала первой свидетельницей моего появления на свет.

Уже почти невесомая, чуть-чуть покосившаяся на левый бок старушка, она обладала такими снайперски проницательными глазами, что при ней можно было не произносить слов: она все предвидела и обо всем догадывалась заранее.

В утро моего рождения она догадалась, что мама больше терпеть не может.

— «Придется прибегнуть к щипцам», — предложила я Маше, — вспоминала Александра Евгеньевна. — А она не позволила. Хотела, чтобы ты вступил в жизнь, так сказать, естественным образом. Да что говорить… Героиня!

— Подвиг… Героиня… Что вы, Александра Евгеньевна! — без всякого кокетства возражала мама. — Обычное бабье дело. Вы от меня трое суток не отходили. Это был действительно подвиг! Я вот и назвала его в вашу честь…

— Нет, Мария Георгиевна, то, что вы пережили, ни один мужчина в обычное, мирное время вынести бы не мог.

Возражая, она переходила на «вы» и называла маму по имени-отчеству, что придавало ее фразам категоричность. Вообще в ней единства формы и содержания в отличие от мамы не наблюдалось: тело ее могло не выдержать и дуновения ветерка, а дух способен был противостоять буре и урагану. «Акушер, как и минер, принимает лишь окончательные решения», — убежденно повторяла она.

Она утверждала только то, в чем была абсолютно убеждена. О мамином героизме Александра Евгеньевна вспоминала так часто, будто те трое суток растянулись для них с мамой на всю жизнь.

А я утешал себя тем, что принес маме не одни только муки, но и Александру Евгеньевну.

— Дружба выше любви! Если только не подменять ее циничным понятием «совпадение интересов»… — утверждала Александра Евгеньевна. — Выше потому, что это величина более постоянная.