Заполье

И сам же, первый дребезжащим смешком залился, откинувшись на спинку стула и по коленям руками хлопнув… Да, первого поколения, нашего, тут не обманешься, даже и возраст здесь ни при чем. И вот учёны вроде, достаточно системные знания получили, и сметливы, и не без характера, энергетики немало тоже… чего не хватает? Даже и в малость чудаковатом этом, но неуёмном и упорном, едва ль не фанатичном человеке с его идеалами былыми, наполовину в желчь уже перекипевшими, и иллюзиями новыми, нынешними — не говоря уж о массе рядовой образованческой, загнавшей себя в обыванье беспросветно-актуальное, сегодняшнее только, за которым будущего просто не будет… Трезвости предельной к себе и миру? Да, взрослости. Простой, казалось бы, зрелости не хватает нам, то есть способности видеть всё таким, как оно есть на деле, всего-то… Отроческая какая-то аберрация зрения — отрока хоть искреннего, но явно ведь неуравновешенного, в разуме не устоявшегося, в собственной воле и собранности, до глупости порой доверчивого к чужой лжи, к чуждому… не так? Так ли, не так — перетакивать не будем, как отец говаривал. Видно, на самом деле молоды мы как народ, и ничего-то с этим не поделаешь даже и в лучших наших, глубочайших умах; как не вспомнить хотя бы Фёдора Михайловича речь на открытии памятника гению другому, который «наше всё», — и удручающее наивный тот, мало сказать — преждевременный «детский крик на лужайке», эйфория подростковая та, которую и сам здраво-ироничный в серьёзных вещах Пушкин едва ли бы одобрил. Ну, «блажен, кто смолоду был молод…» И вот ведь как-то не состарили беды превеликие, и мало в чем здравости прибавили тоже, скорее уж наоборот, лишь проредили теперь беспощадно и покривили, распустили, расслабили… Из подростковости не выберемся никак, по кругу замкнутому тащимся, это и есть смута.

— Главное, без топора, — сказал Базанов, не сразу и неохотно усмехнувшись, — с производством разваленным. Чем не схема займов нынешних… Голову обить этому Ивану.

— Нет, но жид-то!.. — Уже и отсмеялся он, а глаза, слёзкой невольной подёрнутые, счастливы еще были, он вытирал их, головой крутил. — Это ж додуматься! Ах, паразиты — ну головастые до чего!..

15

Отчего-то не переносила жена весну и объяснить вразумительно этого не могла или не имела желанья: не знаю…грязь эта, дрянь всякая, вонь… сам же говоришь: вся демократия вытаяла… Терпеть не могу. И на возраженье, что это старая уже, прошлогодняя грязь, природной уборке подлежащая и очищенью, недолог век её, — раздражалась: грязь есть грязь — всякая; да и вообще малоприятна, дискомфорт какой-то… В конце концов, и Пушкину она не нравилась — читал, надеюсь? Ну, не запрещать же тебе надеяться, это ж и… жестоко было бы, усмехнулся он — над тем еще усмехнулся, что взялись отчего-то в последнее время подозревать, пытаться уличать его в нечтении…. И что чтение? Пожалуй, много можно вычитать у жизни; но это уж потом, после, когда за вереницей буковок различаться стали помалу их смыслы высокие и таинства никому не заказанные, души претворённые чьи-то, донельзя живые, до невероятия. А попервоначалу-то просто жизнь была сама, метельная белая темень за окошком, нетерпеливо-беспомощное ожиданье её, весны, и отца-матери с невылазной колхозной работы, братца из школы… да, подпевавшая в печной трубе твоей тоске метель, по избам запиравшая малых и старых, без батожка двери подпиравшая. Не городской же девочке, в самом деле, это понять. И уже после досталось зимних незатейливых радостей, потаённо переливающихся, мерцающих искрами снегов под полной, в высоте зависшей луной, скольжения стремительного на «снегурках» по лунно отливающему молодому ледку прудовому, по ерикам и старице извилистой средь замерших черных, луне внимающих дерев — или катанья другого, масленичного санного на расхожей лошадёнке, под рыкающую на оттепельных ухабах гармонь и визги подружек простодушных… ну, это и вовсе уж небылым кажется, архаикой, никому не нужной и едва ли не презренной теперь, — но было же.

В архаику, в изжитое сваливается скоро и скопом, без разбору всё, толком, кажется, и не пережитое ещё, не осмысленное как надо, жалей о том не жалей. Вместе с нашими надеждами и намереньями, вроде не совсем ещё просроченными, — нет, не совсем, но прямо на глазах убывали эти сроки, утекали как спадающие уже полые в реке воды, подмывавшие сооружённую некогда на яру крепость, а ныне степной разбродный, через пень-колоду застроенный город.

На скамье сидел, пригретой неверным, ныряющим среди глубоких облаков солнцем, на ветреной набережной. Дочка в коляске спала, соску подёргивая иногда, посасывая, белесонькая неизвестно в кого, в его желанье, быть может, он хотел, чтоб русой она была, хотя русых-то средь родовы базановской век не водилось; тёща же уверяла, что внучка потемнеет непременно, как это, дескать, и с дочкой её случилось… а жаль, как всякое наше задушевное жалко, пусть даже незначащее, малосмысленное и, обыкновенно, несбыточное. Мы и сами-то — если сбываемся, то насколько?