Осень. Как, оказывается, красивы эти пожелтевшие деревья, эти растоптанные на асфальте листья. Как хочется выйти, даже на ходу, в эту осень. Разбиться не страшно — страшно этого долго не увидеть. Страшно встретить по дороге Машу. Или Игоря с Наташкой. Но они еще маленькие — вряд ли встретятся вечером.
Машина влетает в загороженный двор и останавливается прямо у дверей серого здания.
— Ну вот, приехали. Здесь пока и поживете, Александр Васильевич, — возвещает об окончании путешествия Ралдугин.
Заводят под руки внутрь. Порядок обычный для всех: сначала в дежурку, потом на шмон. После всех бумажнопротокольных процедур — в камеру.
— Завтра утром за вами приеду лично, — прощается он. Его напарник морщит кривой нос от тюремного запаха, брезгливо фыркает, и оба спешно уходят.
Тюремный запах — смесь дихлофоса, махорочного дыма, параши, сырой плесени и еще бог весть чего — первым возвещает о том, что ты уже — в тюрьме. Не дежурный, не конвой, не кандалы. Над всем — запах. Он — как яд. Вдохнул его — и почувствовал себя по-другому. Все, что будет дальше, — пойдет само собой.
Определили в камеру № 2. На втором этаже в самом конце коридора. Сопровождает улыбчивый мент — старшина предпенсионного возраста, пропахший тюрьмой насквозь и навечно.
— Здесь песни петь нельзя, здесь надо сидеть тихо. Орать можно, если звать дежурного. Остальное — только в письменном виде. Хе-хе-хе...
Коридор длинный, грязный и вонючий. Местами вдоль грязных синих стен тележки, бачки с баландой, с торчащими из них огромными черпаками и горы алюминиевых мисок. Каждой вещи здесь — свое название. Миска — «шлюмка». Бачок — «флотка». Черпак — «разводяга». Коридорный дежурный — «попкарь». Остальное еще проще. Камера — «хата». Мешок с вещами — «сидор».
Открывают камеру. Вхожу. Дверь с грохотом и лязгом захлопывается. Ни нар, ни «шконарей» нет. Прямо в двух метрах передо мной возвышение, что-то вроде дощатой метровой сцены. Ничем не отличается от домашнего пола. Прямо на голых досках, подложив телогрейку под голову, лежит парень. При виде меня вскакивает, сонно продирая глаза.
— Здорово, — приветствую обитателя и кидаю мешок на доски.
— Здорово... Курево есть?
— Есть.
— Слава богу. А то уже уши пухнут.
Достаю сигареты. Садимся под решетчатым окном, привалясь спиной к стене, знакомимся. Его зовут Пермяков Александр. С виду — ровесник. Причина пребывания — валютные операции и какое-то хищение. Говорим, находим общий язык и даже общих знакомых.
Открывается «кормушка» — приехала баланда. Просунувшаяся в амбразуру физиономия вопрошает:
— Есть будете? Пайки заберите.
Следом появляется рука с полбуханкой хлеба. Сокамерник вскакивает, берет. За ней — еще одна. Два «шлюмака» с кашей, два с теплой, ржавого вида водой, именуемой — «чай». Кормушка с пушечным грохотом захлопывается. Это вместо — «приятного аппетита».
Еще долго не спим. Сокамерник разговорчивый и с довольно странной биографией. Его несколько дней назад привезли сюда из следственного изолятора — СИЗО № 1, то есть из тюрьмы. Почему, он не знает. Скорее всего, всплыли какие-то новые обстоятельства из уголовного дела. Там он три месяца сидел в камере № 38 на спецпосту. По его описанию — это третий этаж отдельного здания внутри тюрьмы. Содержатся там особо важные подследственные. Камеры маленькие — двух-четырехместные. Почти в каждой — подсадная утка. Держат тех, кто в несознанке, кто под особым контролем областного управления или в оперативной разработке. Словом, есть очень непростые пассажиры. Вместе с ним сидел в двухместке только один человек, очень известный в городе. Фамилия его Терняк.
— Терняк? — переспрашиваю я, — Виктор Нахимович? Метрдотель из «Уральских пельменей»?
— Так точно. Ты же работал музыкантом в ресторане, должен его знать.
— Знаю, конечно. Я работал в «Пельменях».
— Да ты что? Вот это совпадение.
— А где он сейчас?
— Да там же и сидит. Меня увезли, он один остался. Наверняка ему уже кого-то подсадили. А может, и сам подсаженный был — тип-то довольно скользкий.
Пермяков подробно описывает самого Терняка, его жизнь в камере, привычки, речь, словно боится, что я ему не поверю.
Говорит и говорит. Я лежу на спине, руки за голову, вспоминаю весь прошедший день и оглядываю новое жилище. Недавно был капитальный ремонт — чисто, слегка пахнет краской. Если не брать во внимание кованую дверь и решетку, вполне можно принять за комнату в отремонтированном общежитии. Когда вели сюда, мельком заглянул в какую-то открытую камеру. По сравнению с этой — тихий ужас. Кажется, что наша — тоже маленький спецпост. Вполне может быть — личный каземат капитана Ралдугина. Высказываю сокамернику эту мысль вслух. Пермяков подскакивает.
— Ралдугин? Да он же у меня дознавателем был! А следователь — Онищенко. Они оба у Терняка тоже были.
Ну и совпадения, думаю я про себя. Хотя чего в тюрьме не бывает.
— Давай спать. Клопов много? — интересуюсь, сворачивая мешок под голову.
— Есть. Но терпимо. В других хатах — кишит, а эта — особая. Эта — не для простых смертных.