Записки уголовного барда

Шнырь уже бежал по бараку между двухъярусными койками, толкая впереди себя взашей какого-то опущенного.

— Давай, крыса, быстро взяла матрасы и в шестой проход!

Пнул для убедительности его под зад и стал контролировать исполнение своего приказания, держась руками за верхние шконки, раскачиваясь взад-вперед, всем видом и движениями показывая, что готов пнуть еще раз, но уже с разбегу.

— По одному бери, гидра!..

Махнул в сторону опущенного рукой и добавил:

— Тупорылая, блядь, Валька-крыса.

Тот быстро скрутил матрас и, прижав его к груди, бросился в сторону двери к шестому проходу.

— Давай, второй неси короче!.. Потом вниз пойдешь, будешь Чуче помогать. Чтоб сортир через час весь вычистили! Поняла, крыса?!

— Понял, понял. На заварочку-то хоть дай...

— Дам, дам. Когда сделаете. Если завтра отрядник мне хоть слово за сортир скажет, я Чуче второе ухо оторву! Понял? Так и передай.

Все это время мы стояли в коридоре рядом с Крамаренко, который, как выяснилось, оказался нашим земляком из Свердловска.

— Ну, все, мужики, давайте заселяйтесь, располагайтесь. Чего не ясно — со всеми вопросами ко мне. К отряд- нику — не надо.

— Да, в общем, нам все понятно. Завтра что? Когда на работу?

— Вечером придет Захар. Он поздно, после одиннадцати приходит, иногда после полуночи. У него свободный съем. Придет — все расскажет. Если чай надо или чего поесть — заходите ко мне в каптерку, я все дам. Ни к кому не обращайтесь. Тут все очень непросто, — выходя, сказал он.

Остановился и еще раз повторил с нажимом на первое слово:

— О-очень непросто.

Мы сели напротив друг друга, думая с чего начать: пить, есть или раскладывать скарб?

Между кроватями у стены стояла тумбочка с дверцей и выдвижным ящиком. Ящик был пуст. На дне его лежал лист-календарь. На календаре был апрель и семь крестиков, проставленных чьей-то рукой.

— Сегодня, Толя, седьмое апреля 1986-го года.

— Всего-то? — грустно усмехнулся он.

Как по команде, мы встали и пошли курить.

Походили по двору кругами, вернулись в барак, не зная чем заняться. Проверка на плацу закончилась, и отряды шумно строй за строем потянулись по своим местам.

Открыли ворота, и незнакомая нам бригада с топаньем и базарным гомоном начала заползать в барачный двор.

Грохот сапог перешел в предбанник, затем на лестницу. Мужики начали пробираться к своим шконарям. Некоторые с любопытством поглядывали в нашу сторону. В лицо меня никто не знал, поэтому пытались определить, который из этих двоих — Новиков?

Все разбрелись по углам и начали соображать лагерный ужин. Собирались в проходах между шконарями, по двое, трое, четверо, мелкими «семейками» — в лагере поодиночке не выжить. На тумбочке — банка с кипятком, а то и две. Пара рыбных консервов, маргарин, несколько конфет да пайка хлеба, принесенная из столовой с казенного ужина. Ее обычно забирают с собой, чтобы вечером вот так, в более теплой компании и в «домашней» обстановке съесть с чем бог послал. Послал из лагерного ларька, в котором раз в месяц на девять рублей можно отовариться. Если, конечно, в качестве наказания его не лишило начальство. А лишить могло за что угодно: не поприветствовал должным образом начальника отряда, даже если тот пришел пьяный как свинья. Не застегнул верхнюю пуговицу. Не почистил сапоги. Плохо заправил кровать. Да за что угодно. Не говоря уже о невыполненной норме на производстве.

Иногда, если план дается хорошо, вместо девяти рублей — аж тринадцать. И вот в эти тринадцать нужно уложить всего понемногу — сигареты, сахар, консервы, маргарин. Растянуть все это на месяц. Поэтому сбивались в «семейки», «кентовались». Вскладчину легче: кому-то посылка из дома, кому-то передачка со свиданки. Если на воле нет никого — все равно с голоду не пропадет — маленький общак выручит. С каждым такое может случиться. Поэтому коль голодуха — беда общая, то и отбиваться от нее лучше сообща.

С банками носились во двор к такому же точно столбу, как в карантине. Кто — сам, вместо кого-то — «сынок». Это тот, кто в «семейке» помоложе. Или кто при блатных в качестве «сынка». Кое-кто бегает заваривать по десятку банок, быстро, туда-сюда. За вскипяченную банку в качестве платы — заварка чая или горсть конфет. В основном это удел заготовщиков или мужичков, которым не хватает еды или нет поддержки с воли. А то и просто за «боюсь». В основном, конечно, последнее. Называется это — «послать ушана».

После того как все мужики и ушаны заварят, у столба начинают биться петухи. Здесь тоже не все равны. Поэтому шевелиться приходится быстрее и занимать место у кипятильни — в драку.

Появился Крамаренко. Он прошел по проходу, поглядывая вправо-влево, будто ища кого-то. Поравнялся с нами. Стрельнул глазами по тумбочке, по одеялам. Осмотрел четыре одноэтажные койки, стоящие в самом конце, и повернул обратно. Через минуту подлетел шнырь с литровой банкой в одной руке и кипятильником в другой.

— Вот, мужики, завхоз подогнал вам. Сейчас кого-нибудь пошлем.

Он нагнулся, прострелил взглядом межкоечное пространство до самых дверей и крикнул кому-то:

— Эй, кукус, иди сюда!