Записки уголовного барда

Все ржут, эти двое тоже.

Хлопает кормушка, и рожа баландера возвещает о наступлении нового дня:

— Пайку разбираем.

Так, в темпе тихой растительной жизни, проходит лето. Без допросов, без угроз, по тюремному распорядку и инструкциям. Дело не закончено, а потому затянувшаяся пауза роит в голове тревожные мысли. Рано или поздно предстоит этап в Свердловск. Процедура, судя по прошлой, не из приятных, но никуда не деться. Неясно одно — когда? За забором — август. На душе — ноябрь.

Впереди — неизвестно, сколько их. Наконец вызывает Поляков.

— На тебя пришла разнарядка.

— Это что?

— Приказано этапировать обратно. Скорее всего, завтра.

Еще немного посидели, поговорили. Он — не помню, о чем. Я — о том, что все мне здесь понравилось. И если принять свердловскую тюрьму за дом родной, то здесь — выезд на лето в санаторий.

В камеру возвращаюсь с улыбкой:

— Все, мужики. Завтра — на этап.

Вечером забирают из камеры и ведут в ту самую холодную душегубку, с валуном на полу и сырым потрескавшимся куполом. На ржавом железе долго не усидишь. Хожу кругами, диагоналями и восьмерками — так теплее.

В дверь вонзается ключ, хрюкает засов, и на пороге возникает майор Поляков. Оглядывает камеру, спрашивает, все ли нормально. Неожиданно задает вопрос, обращаясь почему-то по фамилии:

— Скажи, Новиков, только честно...

— Я всегда говорю честно.

— Завтра не побежишь? Дай слово, что не побежишь.

— Никуда я не побегу. А что, на дело красную полосу повесили? Бумага, что ли, какая пришла?

— Нет. Просто спрашиваю, на всякий случай. Я завтра утром за тобой приду.

Поворачивается, уходит. Остаюсь в раздумье. Чтоб начальник за кем-то приходил — такого не припомню. Какая уж там разнарядка пришла — только гадать. Может, повезут не в «Столыпине», а в «воронке»? Может, вообще отдельно, спецэтапом? Хорошо бы. А может, вовсе и не в Свердловск, а в еще какую-нибудь тюрягу? Это плохо. Перемалываю сотню вариантов в голове и с последним, самым невероятным — «выпустят под расписку», — засыпаю.

Поляков, как всегда, держит слово. Утром входит в камеру бодрый и улыбчивый. Одет в тренировочный костюм — это сразу бросается в глаза.

— Ну что, как спалось? Все помнишь, о чем вчера договорились? Скоро поедем.

Дверь затворяется, по коридору тихие шаги. На душе волнение: что происходит?

Тюрьма от вокзала в двух кварталах. Езды — две минуты, ходьбы — десять. Сейчас уже не могу вспомнить, на чем туда прибыл. Не на «воронке», это точно. То ли на служебной машине, то ли пришел с начальником пешком. Но точно помню, как брел с ним по перрону в ожидании поезда. А еще помню, что в этот день был выходной. Тогда и понял, почему он так настойчиво спрашивал, не ударюсь ли в побег.

И вот мы двое без всякой охраны, без конвоя и собак. Со стороны — обычные пассажиры. Мимо ходят такие же, казалось, люди. Такие, да не совсем. И никому из них в голову не приходит, что вот этот длинный, с мешком через плечо — арестант, а этот — в кроссовках и спортивном — начальник тюрьмы. В стороне от основного перрона стоят «воронки». Ждут того же поезда. Подходим вплотную. Конвой сидит в кабинах и внутри машин. Наконец подходит поезд. Наш вагон — прямо напротив. Из двери, повисая на поручнях, выглядывает бравый кавказский горец в фуражке, заломленной на затылок, — начальник конвоя. Поляков и еще кто-то из сопровождающих идут к вагону. Хозяин фуражки уже издали кричит с сильным акцентом:

— Не адин мэста нет! Ни адин не пасажу, разворачивай «варанки» обратно!

Машет руками, показывая, что вагон переполнен.

Поляков подходит, показывает то ли корочки, то ли документы. Что-то говорит тому снизу вверх, кивая в мою сторону. Голова начальника конвоя резко поворачивается, рука прихватывает фуражку на затылке, и он орет на весь перрон:

— Новиков? Пвец? Если надо ради этот человек всех до один вигнать, всех вигоню! Новиков адин вазьму! Летальные — заварачивай!

Прощаемся с Поляковым у подножки:

— Ну что, счастливого пути. Желаю во всем тебе удачи.

— Спасибо вам за все, честное слово, Владимир Лифантьевич, — в первый раз называю его по имени-от- честву.

Взбираюсь по ступеням. Начальник конвоя подхватывает за руку. Начальник тюрьмы идет обратно к «воронкам». Они разворачиваются и уезжают, не высадив ни одного человека.

В тамбуре солдаты с собакой. Всматриваюсь — не та ли? Иду по проходу, следом — горец. Фуражка в руке, машет ею:

— В самый канэц прахады. Как тронэмся, переведу.

Клетка, в которую определяют меня, набита до отказа.

Народ на нижней лавке теснится. Втискиваюсь, мешок — на колени. Для обитателей я такой же, как все, только под два метра ростом. Поезд резко дергает и быстро набирает ход. Поехали домой.

Курить на станции запрещено, поэтому с первым стуком колес начинают набивать самокрутки. Сигареты — роскошь, в основном — самосад.