Записки странствующего энтузиаста

— Например: 3, 4 и 5. Иногда даже доказывали эту Ферму, но для отдельных чисел, а я — для пифагоровых, то есть для целого их класса. Дальше?..

— Валяй, — говорю.

— Теорема, которую Ферма записал в 1630 году на полях книги Диофанта, выглядит так: — Он взял какую-то бумажку: — Aⁿ + Bⁿ = Cⁿ при «n» > 2. Я и вцепился в эту двойку и захотел узнать, что будет при степени 3. Но ведь каждую степень больше двух можно превратить в сумму квадратов.

— То есть как?

— Степень — это умножение, а умножение — это сложение. Все уже и забыли про это.

— Это надо же! — говорю. — Подумать только! Слава богу, хоть ты вспомнил.

— Отстань… — сказал он, продолжая бормотать и писать на бумажке. По-моему, это была квитанция из прачечной. — Берем кубы пифагоровых оснований, делаем из них сумму квадратов и зачеркиваем равенства… Вот так…

3² + 3² + 3² + 4² + 4² + 4² +4² = 5² + 5² + 5² + 5² + 5²

То есть остаются слева одна четверка в квадрате, а справа две пятерки в квадрате. Неравенство очевидно?

— Ясное дело! — говорю, а меня уже тошнит от цифр.

— А другие степени любых оснований неравенство еще больше увеличивают. Значит, собака зарыта где-то между степенями 2 и 3.

— Собака — друг человека, — говорю.

— Уймись, — сказал он. — То есть Пифагор открыл особенные основания, которые дают всем известное равенство… Я же доказал, что это равенство нарушается при любой другой степени, кроме 2… Ну, а Ферма открыл, что и сам квадрат есть степень особенная и исключительная. Так как остальные степени невозможно разложить на две такие же. Кстати, он записал это на полях той же Диофантовой книги. И это считают самым важным его открытием в теории чисел. Так и сказано в «Брокгаузе»: том 70, стр. 585. И я убедился, что все дело в двойке, в степени 2. Я стал думать… — он показал, как стал думать: выпучил глаза и сжал губы, — что же это за такое особенное число 2, в чем же его особенность?..

— Может, хватит? — говорю. Но разве его остановишь!

— … Во-первых, 2 — это число простое, то есть делится лишь на единицу и на самое себя, а во-вторых, оно — четное. Но мало этого, оно единственное такое — простое и одновременно четное. Все остальные либо четные, либо простые, а это — одновременно! Усёк?

— Ну и что?

— А то, что 2 есть единственное число, которое удовлетворяет всем тогдашним условиям одновременно. Других чисел тогда просто не знали.

— Ни фига себе… — говорю. — А теперь знают другие?

— А как же! Иррациональные, отрицательные… И число 0 тогда числом не считалось. Тогда знали только целые, положительные, рациональные, простые и четные.

— Вот тебе и 1630 год! — говорю. — Календарь не подведет! Это ж «уголок»! Ты открыл «уголок»!

— Что значит «уголок»?

— А это уж мое открытие, — говорю.

Пора было спасать его от весельчаков. Сапожников есть Сапожников — делится только на единицу и на самое себя. Если он за эту Ферму получит деньги — можно будет занять у него на «Запорожец».

— Понимаешь, — сказал он, — когда Ферма говорил, что нашел простое доказательство теоремы, он мог иметь в виду только это особенное свойство самого числа 2. Что и требовалось доказать. Я и доказал это своим способом.

Эх, Сапожников, Сапожников…

— Мой сын тоже доказал известную теорему своим способом, — говорю. — Я его спрашиваю: А и Б сидели на трубе, А упало, Б пропало. Что осталось? Обычно отвечают И, а он, знаешь, что ответил?

— Что?

— Труба, — говорит, — осталась труба.

— Оригинально, — задумчиво сказал Сапожников.

— Что делает здесь этот тип? — спросил я.

— Кто? А-а… Муж Кристаловны? От него у меня секретов нет… Он первый применил мой двигатель.

— А ты знаешь, для чего?

— Нет.

Я рассказал, на что идет бесплатная энергия его двигателя. Он отрезвел и заснул.

— Придумай что-нибудь, — произнес он, засыпая. Легко сказать.

Но мне помогло то, что Сапожников был неслыханный простофиля, и его космическая наивность.

Когда построили двигатель, то вместо того, чтобы испытать его двигатель на ближайшем нужнике — ведь стоит же рядом! — Сапожников осветил конференц-зал Академии. Неужели Сапожников думал, что это дело останется незамеченным? И когда муж Кристаловны узнал, что Сапожников так не думал, он понял, что приближается крах, о котором он сам старался не думать…

Выкрасть двигатель — не выход. Сапожников отдаст чертежи в Академию, если уже не отдал. Но как это узнать? И муж Кристаловны пришел ко мне.

— Я пошутил, — сказал он. — Ваша жена не биоробот.

— Вот как? — говорю.

— Но в ней скрыта особенность. Она донорский ребенок. Мать ее, покойница, очень хотела ребенка. Я это устроил. Но она умерла родами, и девочку воспитал я.

— А кто донор?

— Ралдугин.

— Джеймс? — вскричал я.

— Папа! — вскричала мать моего ребенка.

— Да. Он абсолютно сверхъестественно здоров в генетическом смысле. Я проверял.

— Какой же она биоробот? — говорю. — Человек родил человека. Все остальное — техника.

— Я же сказал, что пошутил.

— Шутка длилась двадцать лет, — сказала мать моего ребенка. — Он врал мне с пятилетнего возраста. Дать бы ему по морде…

— Это можно, — говорю.

— Это ничего не изменит, — быстро возразил он.

— Тоже верно, — сказала она.