Записки провинциального священника

Обосновавшиеся в городской думе новые власти, одержимые страстью разрушения, в данном случае проявили непоследовательность, но в этом была своя элементарная логика: они, видимо, следовали примеру московских вождей. Им нужна была витрина, а в Сарске, кроме Преображенского собора и театра, ни одной достопримечательности не было. Поэтому с завидным упорством каждый год перед началом сезона театр красили и золотили. Это имело, конечно, и идеологическую подоплеку. Как явление дохристианское, языческое, театр мог быть использован для борьбы с влиянием Церкви. Не думаю, однако, что власти предержащие думали столь изощренно. Театр их интересовал, разумеется, не как высокое искусство а как средство примитивной пропаганды. По крайней мере так было до сих пор. Но вот появляется пьеса Вадима, полемизирующая с христианством с позиций не топорного марксизма, а утонченных неоплатонических идей (этого я, во всяком случае, ожидал), и власти дают согласие на ее постановку! Ведь не могла же труппа начать ее репетицию просто так, ни с того ни с сего, только по собственному желанию, без согласования со множеством инстанций. А если те дали согласие, значит, сделали это с умыслом.

Я предчувствовал, что в театре меня ждала западня. Так оно и случилось. Когда я вошел в зал, репетиция уже началась, но Надежда Павловна, произносившая в этот момент на сцене реплику, оборвала ее на полуслове. «Отец Иоанн!» — воскликнула она. Находившиеся на сцене актеры повернулись ко мне, а зрители — их было всего несколько человек — встали. И сразу же я почувствовал легкий озноб, почувствовал еще до того, как увидел ее. Словно разряд электричества ударил меня в затылок и затем, вибрируя, прошел по позвоночнику. Так было и в день нашего знакомства много лет назад. А потом наши взгляды встретились, на один только миг... И за этот миг мы сказали друг другу все, что можно было и что нельзя было выразить словами. В ее взгляде я не увидел упрека, а только щемящую боль и горькое сожаление, что все сложилось в жизни так, а не иначе. Наша встреча десять лет назад не была для нее мимолетным эпизодом, она перевернула всю ее жизнь, так же как и мою. Мы поняли оба, что драма не закончилась, что нынешняя встреча является лишь прологом нового акта трагедии, финал которой будет иным, чем в пьесе Вадима, — он конечно же так ничего и не понял.

Юрий Николаевич усадил меня в первом ряду. Он представил меня автору:

— Настоятель местного храма. Но вы, вероятно, знакомы?

— Мы знакомы, — сухо заметил Вадим. Репетиция возобновилась, вернее, только теперь она и началась — до этого происходила отработка отдельных эпизодов.

Наташа сидела через несколько рядов сзади меня. Я не мог видеть ее, но явственно ощущал ее присутствие. Было такое чувство, что за мной разверзается бездна и непреодолимая сила влечет меня в нее.

А на сцене между тем происходили события, главные участники которых находились в зрительном зале. Странная, ирреальная, фантастическая ситуация!

Я узнавал в действующих лицах своих соучеников и преподавателей. На сцене разыгрывались знакомые мне эпизоды. Наконец, за магической чертой, разделяющей сцену и зрительный зал, в ином пространственном и временном измерении я видел самого себя. Мое другое «я» нашло свое воплощение в Викторе — так в последний момент решил Юрий Николаевич, под давлением Вадима передавший его роль другому актеру. Внешность шута не подходила для положительного героя, совершенного во всех отношениях! Но для того, кого хотел развенчать автор пьесы, она была находкой. Комический эффект, на который рассчитывал Вадим, однако, не получился. Комедийный дар актера лишь усилил трагическую напряженность образа, сделав его более ярким и выразительным.

Наблюдая за моим двойником на сцене, нельзя было не поразиться феноменальной памяти Вадима, с компьютерной точностью фиксировавшей все, что связано с моей личностью, как будто она имела для него онтологическое значение, будучи необходимой, как воздух, как вода, необходимой для того, чтобы, споря со мной, опровергая и отрицая меня, он мог утверждать свое «я».

Парадокс, однако, заключался в том, что спорил Вадим не со мной, опровергал и отрицал не меня. Познакомившись с его пьесой, я в этом еще раз убедился. Заложив в компьютер своей памяти мои слова, он не понял их смысла и не постиг самого сокровенного во мне, так что боролся по сути с призраками, с ветряными мельницами. Куда глубже «схватил» меня Виктор. В его интерпретации мои слова, механически зафиксированные Вадимом, вдруг ожили, и это возмутило и напугало автора пьесы. Он ерзал на кресле, разводил руками, бросал какие-то резкие реплики сидевшему рядом с ним Юрию Николаевичу. Что же, Вадима можно было понять. Он, выражаясь его терминологией, «снял» меня, расчленил, разложил на составные элементы и разоблачил перед всем миром. И вдруг все эти составные элементы, столь тщательно разложенные им по полочкам, опять перемешались! Вновь возникла возмутительная неопределенность!