Записки прижизненно реабилитированного

— Почему ты не пьешь пиво?

— Я без денег.

— Ерунда, мы угощаем, не стесняйся!

За пивом, которое оказалось не только свежим, но и неразбавленным, раками и приятным разговором время летело незаметно. Василий посмотрел на часы у соседа и пришел в ужас. На Медном Руднике начиналась вечерняя проверка.

«А вдруг мне припишут побег и намотают новый срок?» — подумал амнистированный преступник.

Сославшись на неотложные дела с киносъемками, он простился с компанией и устремился к выходу. У гардероба стояли двое. Это оказались директор «Пушкин-бара» и Доберман. Давид был в заграничном темно-синем костюме в полоску, его рыжеватые волосы блестели от бриолина. Директор смотрел на Давида преданным взглядом, и со словами: «Пеностойкость замечательная, прозрачность с блеском, цвет соответствует типу пива, аромат чистый, свежий и выраженный, вкус полный, чистый и гармоничный, а хмелевая горсть мягкая и слаженная», — пожимал ему руку. При расставании в лапе у Добермана оказался небольшой чемодан из крокодиловой кожи. Давид миновал швейцара и вышел на улицу. Этот известный на всю Москву вышибала склонился в поклоне. Василий догнал инженера на углу у Тверского бульвара.

— Давид, мы опаздываем к проверке, — напомнил Василий, стараясь не выдавать своего волнения.

— Нашел о чем беспокоиться. Закрой, а теперь открой глаза, — без всякого перерыва сказал Доберман. Василий последовал совету инженера.

Они стояли на прежнем месте в недостроенном бродильном цехе пивзавода на Медном Руднике. В нем возвышались ожидающие наращивания танки. На Давиде была лагерная одежда первого срока, на волосах не осталось следов бриолина. Чемоданчик из крокодиловой кожи исчез.

— Давид! Директор Алибеков и ты быстро прогорите на этих танках, — предостерег Василий.

— Мы? Никогда! — усмехнулся Доберман. — Согласно паспорту на изделие и приемно-сдаточному акту, танки останутся такими, какие они есть сейчас. А за лишний объем, который дает наращивание… — Давид махнул рукой. — Смотри! — Резервуары немного расширились. — …никто не отвечает. Мы про него ничего не знаем, и документы за нас.

— Но вас заложат директор «Пушкин-бара» или любой заведующий пивной палаткой, если их поймают на левом пиве!

— Директор? Никогда. Ему это невыгодно. Он подпадет под групповое хищение. Торгаши, с которыми имеет дело Алибеков, — народ тоже тертый. — Помолчав, Давид добавил: — Они могли бы расколоться на Лубянке, но это место не для них.

— Послушай, Доберман, — сказал Василий, — проект твой гениален, но сам ты редкое дерьмо. Недавно ты отказал в пайке хлеба и в махорке для передачи в БУР Роману. И не болтай, — прервал Иголкин начавшего оправдываться Давида, — на самом деле тебе на него начхать. Когда-нибудь сам побываешь в БУРе и тогда поймешь, что значит передача.

В БУР заключенные старались не попадать. Они содержались там на тюремном режиме, то есть находились все время, кроме рабочих часов, под замком, и были изолированы от зоны лагеря. Получение писем и посылок не разрешалось. Работы назначались самые тяжелые, а паек штрафной — 650 граммов черного хлеба и жидкая баланда. Наказание БУРом накладывалось за самые различные провинности — от дерзости надзирателю (была ли дерзость, определял он сам) до невыполнения нормы. Случалось, что решение об изоляции заключенного принимал кум, который знал о дурных наклонностях своих подопечных и хотел этой предупредительной мерой пресечь вынашиваемые тайные мысли о побеге или восстании в лагере. Роман Прокопенко, рабочий из Киева, попал в БУР за пение. Этот человек не мог не петь и пел всегда, хотя никто не понимал, откуда у него брались силы на это. Его звонкий и мелодичный голос, какой бывает только у украинцев, проникал в сердца слушателей, и людям казалось, что нечистый смрад барака сменяется на ласковый воздух Полтавщины. Прокопенко был родом из этих мест. Выступления Романа не нравились бандеровцам и начальнику лагпункта капитану Гусаку. Бандеровцы считали, что украинские песни положено петь только героям батальона «Нахтигаль», а капитан знал, что никаких песен в лагере ни петь, ни слушать не положено. Особенно опасную тональность, по мнению капитана, пение приобрело после прибытия на Медный Рудник итальянца Джузепе Вичини. Этот тридцатипятилетний механик сошел в 1951 году с борта своего судна в Ленинграде и попросил о предоставлении политического убежища. На родине он входил в ряды ультралевых. Органы быстро разобрались в сути дела и разоблачили Вичини, который был, не ведая об этом, агентом американской разведки. На Медном Руднике встретились две великие певчие цивилизации. Роман и Джузепе подружились. Один из них дополнил свой репертуар неаполитанскими песнями, а другой — украинскими. Они любили петь дуэтом, преодолевая в песне языковой барьер.

Незаметно приблизившись к Прокопенко, который сидел на вагонке и тихо мурлыкал себе под нос неаполитанскую песенку, Гусак произнес:

— Значит, опять поешь не по-русски?

— Пою не по-русски, — согласился Роман, поднявшись, как и положено, перед гражданином начальником.