Записки прапорщика

— Что же, и хорошо было бы, — говорили Земляницкий, Боров и другие. — В тылу скверно, но и у нас не легче. Солдат начинают кормить чорт знает чем. Вместо крупы, вермишели и тому подобных продуктов, сейчас в изобилии снабжают чечевицей. Солдат в каком виде ее съест, в том же виде и выпустит. Было несколько случаев в четвертом батальоне, когда солдаты выливали привезенные им обеды на землю, отказываясь от чечевицы. С мясом тоже неладно. Присылаемая солонина часто с душком. Солдаты больше сидят на хлебе и чае плюс картошка, за которой они лазают в деревенские огороды. С фуражем скверно. Лошади еле волочат ноги. Правда, мы сейчас не можем жаловаться на отсутствие снарядов, но зато в области обмундирования дело дрянь. Те сапоги, которые теперь посылаются солдатам, носятся неделю, а потом вдребезги рассыпаются. Вместо суконных гимнастерок — ватные телогрейки. Шинели сплошь из малюскина. А посмотрите, что осталось от офицерского состава. Прапорщиков гонят пачками, и так же пачками они возвращаются обратно раненными, контуженными, больными. Мало того, что они совершенно не обучены, но и абсолютно не развиты. Унтер-офицеры, прошедшие учебную команду или получившие это звание за отличия на фронте, в пять раз стоят выше этих прапорщиков. Пора кончать.

По окончании резерва полк должен занять позицию впереди Манаювского леса.

Ноябрь 1916 года

В двенадцать часов дня 20 ноября над Манаювскими позициями, на стыке нашего полка с девятым, австрийцы открыли сильнейший артиллерийский огонь. Через десять минут связь с 3-м батальоном, занимавшим этот участок, была порвана. Попытка штаба полка восстановить связь увенчалась успехом до окончания обстрела.

Обстрел продолжался не более часа и когда кончился, то из батальона поступило неожиданное срочное донесение, гласившее:

В двенадцать часов пятнадцать минут 20 ноября австрийцы открыли ураганный огонь по левому флангу третьего батальона против участка 12-й роты. Огонь был столь силен, что люди, занимавшие передовую линию окопов, были вынуждены укрыться в землянки. Под прикрытием своего огня австрийцы произвели атаку на участок 12-й роты, прорвали позицию прошли в тыл роты, захватили временно командовавшего ротой прапорщика Новоселова, трех телефонистов и два взвода солдат, которых увели с собой. Благодаря пересеченной местности своевременной поддержки соседними ротами не было оказано ввиду быстроты, с какой была произведена атака Кроме пленных, австрийцы унесли два пулемета.

Смятению временно командовавшего толком Хохлова не было предела. Он в течение суток не решался сообщить о случившемся в штаб дивизии. Однако скрыть происшедшее невозможно, и Хохлов принужден в мягких тонах донести штабу дивизии о произведенной на наши окопы атаке австрийцев и о том, что, «несмотря на упорное сопротивление», 3-й батальон понес потери пленными в таком-то количестве.

В дивизии назначили специальную комиссию для расследования этого случая.

Ввиду отъезда Ущиповского в отпуск мне приходится временно исполнять обязанности начальника саперной команды, и я принужден был направиться на разрушенный участок — восстановить проволочные заграждения.

Подавая мне ужин, Ларкин, переминаясь о ноги на ногу, заговорил со мной:

— Хорошо, Дмитрий Прокофьевич, что Федор Лукьянович в плен попал.

— Чего же хорошего?

— Да как же не хорошо: сиди здесь, мерзни, а в плену, сколько бы война ни продолжалась, наверное живым останется.

— Как сказать, голубчик.

— Что ни говорите, ваше благородие, — перешел Ларкин на официальный тон, — а пленным хорошо живется. Взять хотя бы австрийцев, которые в наших деревнях размещены. Балуются себе с нашими бабами.

— Так и ты может быть в плен хочешь?

— Не отказался бы, — чистосердечно произнес Ларкин. — Давеча ко мне заходили двое земляков, в околоток шли, говорили, что в роте жалуются, что не всю в плен взяли.

— Чего же жаловаться? Сейчас зима наступает, на фронте тихо. До весны-то, я думаю, спокойно можно сидеть.

— Да как же спокойно… Ведь каждый день к нашему фельдфебелю Харину сведения присылают из рот об убитых. Нет ни одной ночи, чтобы в роте одного-двух человек не убили. Шестнадцать рот — шестнадцать человек. Это в день, а сколько до весны-то перебьют! Солдаты жалуются, ваше благородие, что кормить стали плохо. Уж больно эта чечевица опостылела.

— А не все ли равно, Ларкин, с чечевицей сидеть в окопах или с рисом?