Записки нетрезвого человека

Господи, как перечислить всех? Было бы смешно и все равно неполно.

Я оторвался от вас в мучительное одиночество, пить начал. Но любил-то я вас долгие, долгие годы. Если делал в жизни что-нибудь нелепое, неправедное, то — поверьте, поверьте мне, это — от глупости, а не по злому умыслу!

Попытаюсь жить лучше. Но мало времени осталось.

Друзья мои, остались только вы.
Рои людей вращаются несметны,
но кажется, среди людей планеты,
друзья мои, остались только вы.

Друзья мои, растите надо мной,
что мне не удалось, пусть вам дается.
Пусть вам работается, пусть поется,
друзья мои, растите надо мной.

«Он был ниспослан нам откуда-то свыше…»

В древности поэтов называли певцами: они сами сочиняли стихи и мелодии, сами пели их и сами себе аккомпанировали. Но постепенно отпала необходимость личного исполнения, затем отпала мелодия, стали необязательны рифма и размер, а иной раз даже мысль — сама поэзия стала служить недостойным целям… Тогда она спохватилась и потребовала: воссоединяйте меня!

В нашей стране первым это сделал Окуджава.

Первый раз в жизни я увидел его среди нескольких московских поэтов, которые приехали в Ленинград на поэтический вечер. Это было, кажется, в конце 50-х годов. После вечера мы поехали в гостиницу «Октябрьская», выпили. Невысокий, смуглый молодой поэт с усиками взял гитару, поставил ногу на стул и запел.

По мере того, как он пел, у меня росло ощущение, что он был ниспослан нам откуда-то свыше. Слезы покатились по щекам… Катились и катились…

А на другой день — поэт еще был здесь, в Ленинграде — я снова пошел в «Октябрьскую», нашел того, кто пел. Оказалось, что его зовут Булат, а фамилия Окуджава. Я взмолился, чтобы он пришел в Дом кино, а я соберу хоть немного людей, киношников, чтобы послушали это необыкновенное. А Окуджава говорит: «Да у меня и песен-то всего семь-восемь». Но, смущаясь, согласился.

Дом кино тогда был еще маленький, на Невском. И собралось человек пятнадцать. И он спел свои восемь песен. Но его уговаривали еще раз спеть эти восемь песен. И он, все больше смущаясь, спел их во второй раз.

Вскоре директор более парадного Дворца искусств позвонил: «А кто такой этот Окуджава? Что-нибудь антисоветское?» Я говорю, что это не очень советское, но и не антисоветское, это выше того и другого. Его решили все же пригласить. Я позвонил ему в Москву, он был взволнован приглашением.

Зал был набит до предела. Многих я уговорил по телефону.

— А что, хороший голос? — спрашивали.

— Не в этом дело! — отвечал я.

— А что, хорошие стихи?

— Не в этом дело! — отвечал.

— Хорошо играет на гитаре?

— Не в этом дело!

И вот перед Дворцом искусств — толпа. Спрашивают: «Кто приехал?» — «Аджубей приехал!»

Когда я, как мог, его представлял, он робко стоял за занавесом. Тревожился, не скажу ли я, что он композитор. («Я знаю всего три аккорда на гитаре, я просто начинающий поэт».)

А через день начались оголтелые поношения в газетах. Первое поношение у нас, в Ленинграде. «За такими, как Окуджава, девушки не пойдут. Они пойдут за Софроновым и Грибачевым…»

В этих песнях звучала невероятная его душа. И тем самым он пронзал души многих и многих, — и нонконформистов, и коммунистов, мещан и поэтов, даже номенклатурных миллионеров. Да и теперь души некоторых «новых русских».

Чем пронзал? Волью своей души и в то же время — ощущением счастья единственной жизни, подаренной нам. Почти каждого в самой глубине души эти чувства нет-нет, а посещают. Своим существованием он объединил, сроднил друг с другом самых разных людей, то есть сделал то, чего никак не могут нынешние президенты.

До войны девушкам внушали девиз: «Берегите девичью честь». И они берегли. Во фронтовом госпитале, когда я дышал на ладан, медсестра спросила: «Сладкого, небось, так и не знал?» Не знал. Как многие городские мальчики.

У Булата в песнях женщины были прекрасны, совершенны, идеальны. Мне они представлялись в белом одеянии. «Ты появишься у двери, в чем-то белом, без причуд. В чем-то впрямь из тех материй, из которых хлопья шьют…» Это Пастернак. А у Булата — «Ваше величество женщина…»

Были у него тяжелые состояния, были. Звонил по телефону: «Шура (так меня звали в детстве, откуда он мог знать?), я к тебе приду? Только гитары у тебя нет?» Разлюбил петь!..

Но и тогда, на одном из его концертов, после песен его, я сказал тем, кто сидел в зале: «Какие у вас стали глаза. Носите их подольше!»

Годы, годы… Встречи в Москве, встречи в Ленинграде, но мне казалось, что это вся жизнь наша прошла рядом. Писать обо всем, что роднило нас, и трудно, и нескромно.

И вот половины моей души без него не стало. Как буду жить с оставшейся?