Записки лимитчика

— Ищи-свищи... — повторял радостно и, казалось, бессмысленно. — Не-е, попрыгунчики вы мои, я за всех вас отвечаю!.. Пасти должен. У-у!.. — тоненько завыл он, глядя на меня даже с каким-то подобием нежности, впрочем, пугающей, скверной и на нежность слабо похожей.

Я догадался, о чем он, и мне стало худо; другого толкования его речам просто не могло быть: он собирал все о нас, добирал последнее, отчитывался, и, может быть, сейчас душа его, черная, отделившись от него, была там, где на чьем-то столе лежал немилосердный отчет... Вдруг Яклич глянул на меня трезво, смутно, точно издалека, и, ничего больше не прибавив, быстро пошел прочь. На минуту я прислонился к стене — мне понадобилась хоть какая-то опора. Дом, чудилось, вбирал меня в себя — это было то самое полукруглое здание в конструктивистском духе, памятник архитектуры 38 года, откуда выносили когда-то гроб с телом моего отца... Еще будет многое в моей жизни и не раз еще в решительные моменты, когда неведомая сила потопчет меня и, отвратив взгляд от всего уличного, униженный, стану вглядываться лишь в самого себя, пытая, имею ли право продолжать эту жизнь, счастье или несчастье существовать, полукруглый дом, он всегда тут как тут, — он не даст упасть, полукруглый — не выдаст. Но, разумеется, памятная доска с 38-м годом тут ни при чем!

Был еще один иезуитский расчет — я о слежке. Кляйн признался: как-то сидел без работы, не хуже Франца, где-то: сторожил перед этим — ушел, потому что замучился, сторожить не так-то легко, распространенное мнение врет, психика на пределе; так вот, проговорился при встрече случайной Якличу, что работу в ближайшие дни нужно найти позарез, посмеялся еще — нет ли у него, Яклича, чего-нибудь на примете? Да хоть бы чего угодно!.. Тот посочувствовал вроде бы, но сказал определенно: у них в гостинице «Патриот», где он кадровиком, ничего подходящего. Не пойдет же Кляйн в швейцары! Кляйн дрогнул тогда: в сволочисты привратники, из которых вербуются те же наушники и заушатели, не хотелось, пусть мы и люмпен-интеллигенты, как аттестовала всех нас — в припадке злоязычия — наша общая знакомая, улетавшая тогда в Киев, как она думала, навсегда.

После того разговора он не видел Яклича наверное долгих дня три; и вот — вечер, свинцовый облачный накат, гастроном «Центральный». Только приготовился нырнуть с его высоких ступеней в это серое, всеохватное, как посунулось снизу лицо. Подробности, впрочем, стерлись, или почти стерлись; одни глаза не забылись. «А! Пусть идут они к черту, эти глаза!» Кляйн отмахивался, точно тот незримо — стоял опять рядом и снова взгляд его значил так много, как никогда, ничей. Внезапный и сильный порыв зародившегося на асфальте пыльного вихря шатнул их, и они сделали этот шаг вместе, точно повязанные одной веревкой. Человек был голубоглаз, выделялись особенно густые черные брови. Никак не связал появление его с Якличем, со своими затруднениями.

— Вы меня не знаете, а я вас знаю хорошо. Так бывает... — Голубоглазый говорил с ним, как с больным. — Но отойдем куда-нибудь в сторону, нам надо срочно выяснить одно дело!

Впоследствии все сказанное восстанавливалось трудно, зияли провалы. Кляйн вспомнил, что видел его несколько раз — всегда в отдалении, сзади, когда оборачивался ненароком, со своим не прямым, но косным шагом, словно шел он по незримой меже.

Далее — оказались они в ближайшем книжном магазине, куда Кляйн частенько хаживал, в глубине его, в каком-то пустом кабинете, должно быть, директорском. Голубоглазый сноровисто выпроводил оттуда двух женщин, полузнакомых, что было неприятно и вызывало желание дать отпор. Уже было показано Кляйну удостоверение, в котором, оттого что Кляйн волновался, на фотокарточке прыгали знакомые черные брови, и он уразумел только, что этот человек — капитан госбезопасности. Потом его обдало жаром стыда: ему без обиняков предлагали доносить обо всем. Например, о настроениях, кто и что сказал. «Я ничего не знаю... ничего такого не могу...» — ответил Кляйн, с ужасом слыша свой голос, неприятно-бесцветный.

Художник Жаринов