Записки беспогонника

В перетрушенном, растерзанном старинном доме еще можно было разгадать прежний продуманный порядок, созданный поколениями столяров. В кухне остались полки с посудой разного размера и назначения, в комнатах, в шкафах висели многочисленные плечики от одежды. На полу везде валялось много писем с марками, я пытался их разбирать, — кажется, писали клиенты столяра. Марки были старинные, еще времен Вильгельма, а также 20-х годов с цифрами миллиардов и миллионов и последние, с изображением Гинденбурга и Гитлера — Гитлер зеленый, красный, коричневый, серый, Гитлер в профиль налево, в профиль направо и т. д. Много валялось фотографических альбомов, по которым можно было проследить историю династии столяров со времен изобретения фотографии. Фотокарточки — групповые, похоронные, свадебные и другие. По этим карточкам угадывалась все возрастающая зажиточность семьи. Вот только я не нашел в доме никаких книг, кроме школьных учебников.

Впоследствии мы рассказали в штабе УВПС о мастерской. На двух грузовых посланцы поехали, забрали все оборудование. Потом я видел станки валяющимися под открытым небом на складе нашей части, все заржавело, испортилось и при отъезде было брошено.

Попали мы в имение на берегу Одера. Старый липовый парк почти погиб от огня нашей артиллерии, старинный дом был почти разрушен. Мы узнали, что это бывшее имение фельдмаршала Паулюса. После Сталинградской битвы сюда приехали эсэсовцы и всю его семью — жену и детей — куда-то увезли.

А вот, что больше всего мне запомнилось из нашей экспедиции, так это выселение немцев с той территории восточнее Одера и его притока Нейсе, которой в X столетии владел польский король Болеслав Храбрый.

Наши историки подсказали Сталину, где проходила древняя граница Польши, и он, отнимая у поляков восточную часть их государства с Брестом, Гродно и Молодечно, отдал им лакомый кусок земли, в некоторых частях наполовину заселенной немцами, а в некоторых частях, особенно в городах, сплошь немецкой, отдал такие искони немецкие города, как Штеттин и Данциг.

Ведь это все равно, что нам отдать финнам Ленинград, а полякам Киев.

Случайно ли так вышло, или нарочно наше командование подстроило — выселение было поручено польским воинским частям.

Не помню — зачем капитан Финогенов приказал переехать через Одер на его восточный берег, и мы могли наблюдать, как польские жолнежн (солдаты) являлись в какую-либо немецкую деревню, начинали заходить подряд во все дома и давали 24 часа сроку на сборы.

Покорно, без единого слова протеста, без слез, без просьб женщины, старики, дети собирались, бросая почти все имущество и скот. В Белоруссии и на Смоленщине, когда немцы выселяли жителей, те плакали, молили, упрашивали. А эти молчали, опустив глаза. В этом молчании сказывалась обычная покорность любой власти и одновременно таилось презрение. Немцы с молоком матери усвоили, что принадлежат к «высшей расе», и с потрясающей для нас гордостью молча переносили свои несчастья.

Я видел, как несколько немецких семей, нагрузив доверху разным скарбом огромный воз, отправились на запад на двух лошадях. Польские солдаты подскочили с руганью, распрягли лошадей и увели их. А женщины остались, тихо переговариваясь между собой — что им делать дальше.

И еще я видел все те же нескончаемые вереницы женщин, стариков и детей с велосипедами и детскими колясочками по всем дорогам будущей Польши и поверженной Германии.

Где-то в опустелой деревне мы остановились ночевать. Вечером Ванюша Кузьмин прибежал за мной, оказывается, в одном большом сарае устроилась на ночлег большая партия выселяемых немцев, которых конвоировали польские жолнежи.

Я пошел смотреть и остановился у порога. Жолнежи подошли к нам и со смехом сказали, что отдают нам на час или на ночь любую девушку, указали кладовку, куда мы с Ваней можем отвести этих двух любых.

Жолнежи нас подзуживали, указывая пальцами на одну, на другую, на третью, «рекомендовали» — какую выбрать.

И Ваня и я глядели молча. Их было больше тридцати — молодых женщин, девушек, девочек. И они глядели на нас молча. И только если всмотреться в их глаза, угадывалась скрытая мука. Для них и жолнежи и мы были нечто вроде гигантских мокриц, которых невозможно презирать и бояться — значит, у них оставалось лишь чувство гадливости.

И я знал, если укажу на эту или на ту, она молча встанет, пойдет за мной потрясающе покорно и я смогу с ней сделать все, что захочу… Ведь для нее я — мокрица.

Постояли мы с Ванюшей минуты три и ушли, провожаемые удивленно-насмешливыми репликами жолнежей.

И еще я видел, как несколько дорог сходились у моста через Одер и по всем этим дорогам шли с велосипедами, тачками и детскими колясками нескончаемым потоком выселяемые немцы.

На мосту образовалась пробка из людей. И жолнежи, вооруженные палками, торопили, гнали женщин, детей, стариков, понукали их криками, руганью ускорить шаг, а иногда били палками.