Записки беспогонника

Мы с ним пошли и вскоре в боковом переулочке увидели хорошенький домик, весь в цветущих вишневых деревьях, за высоким дощатым забором. Вошли в калитку потихоньку. Нас не интересовали ни дом, ни сад. Мы осмотрели забор. К столбам гвоздями были прибиты жерди, к жердям доски. Я насчитал 8 столбов. Если привести 16 бойцов с 16 ломами?.. Одна жердь прибита у подошвы столба, другая у вершины. Каждый боец за две секунды должен успеть оторвать их ломом. План похищения забора был составлен, оставалось его выполнить.

Через 15 минут бойцы потихоньку зашли в сад, у каждого столба встало по два бойца. Я остался на улице, свистнул в свисток, и через 15 секунд 16 бойцов понесли 8 звеньев забора, еще через час в наших двух вагонах были оборудованы великолепные дощатые, на стойках из жердей нары.

Нашему примеру последовали и прочие взвода, но доставали они заборы в других переулках.

Рассказывали о какой-то старушке, которая бегала по улицам и отчаянно кричала. Вот ведь, всю войну пережила благополучно, Варшавское восстание пережила, а забора своего лишилась в самый радостный день, в День Победы.

Вечером мне удалось достать экстренный выпуск польской газеты. Опять выстроили всю роту. Под огромным заголовком «Niemcy Scapitulovaly!» был напечатан текст капитуляции.

Переводя про себя знаменательные слова, я стал громко и раздельно читать о прекращении военных действий на земле, на море и в воздухе.

И опять все кричали: «Ура-а-а великому Сталину!»

Когда стемнело, в разных частях неба поднялись снопы разноцветных ракет. Это был первый салют, который я видел, он выглядел менее эффектным, чем нынешние салюты, но тогда на всех и на меня произвел большое впечатление.

Наконец явился Литвиненко в дым пьяный. Рассказал, что его встретили прямо на улице две полячки, зазвали в какой-то подвал, оборудованный под квартиру, и там угостили, подробностей он не помнил.

По случаю Дня Победы я его не стал бранить.

А ночью подали паровоз, и мы поехали в Германию.

Глава двадцать шестая Последняя военная весна

Сейчас не помню — до какой станции мы доехали за одни сутки. Тогда все железные дороги Польши спешно перешивались с западноевропейской колеи на советскую, на 9 см шире. Не помню — Познань мы проезжали еще в вагонах или уже на подводах. Видел там бесформенную громаду со стенами двухметровой толщины, всю в выбоинах от снарядов и еще в дыму пожаров. Такова была старинная крепость, откуда только что капитулировал немецкий гарнизон.

Проезжали мы через город Ландсберг — весь в гусином пуху, улицы были точно снегом засыпаны. Так наши молодцы отводили свой гнев, распарывая подряд широкие и пышные перины. Тогда ехало к фронту много различных частей второго эшелона, и улицы Ландсберга были ими запружены. По мостовой двигались автомашины, а по тротуарам подводы. Ехали сплошным потоком. Немки, поняв, что русских можно не очень бояться, с любопытством выглядывали из окошек.

Дальнейшее путешествие на запад, на подводах, мне запомнилось больше всего по цветущим яблоням. Яблони цвели по садам, дороги шли между их рядами. И белый цвет поднимал настроение, внушал надежду.

Войны больше никогда не будет. И в нашей стране произойдут большие реформы: уйдет в прошлое страшный деспотизм диктатуры — не пролетариата, конечно, а одного человека, который станет не только мудрым, но и добрым. Победители всегда добрые. И колхозов больше не будет.

Так надеялся не только я. Еще в марте наши политработники, очевидно получив инструкции свыше, поднимали солдатский энтузиазм доверительными беседами об уничтожении колхозов. Думается, что этот факт для историков XXI века весьма важен.

Скоро домой, домой, на мирные работы, надеялись мы, сидя на подводах и глядя на белые яблони.

Запомнились по дороге отдельные эпизоды.

Остановились мы в польском поместье. И при нас как раз приехал хозяин поляк. Как же обрадовались батраки! Они подходили к нему, низко кланялись, прижимая руки к груди, женщины делали ему книксен. А он стоял и только милостиво кивал головой. Так где же классовая борьба?

Другой эпизод рассказал нам со смехом Пылаев.

Как-то он остановился вместе с Сопронюком у одной полячки, которая принялась напропалую с ними кокетничать. Она окончила Познаньский университет и хорошо говорила по-русски. Втроем они сидели, обедали и выпивали.

— Я русских совсем не боюсь, — говорила полячка, — я большевиков боюсь.

Подвыпивший Сопронюк повернул к ней голову и брякнул:

— Я — большевик!

— Пан майор, — ответила полячка, — какой же вы большевик? Вы интеллигентный офицер.

Вот уж кого нельзя было назвать интеллигентом, так это Сопронюка, обладавшего рыбьими глазами и широченной красной рожей партийного руководителя районного масштаба.

Еще один эпизод. Поляки, как правило, женятся очень поздно. И разница в годах между мужем и женой в двадцать лет у них обычна.

Однажды я с Литвиненкой остановился у старого, лет 70 поляка, увидели мы там девушку лет 18, думали его внучка. Оказалось, что это была его жена, правда, четвертая по счету. Я сказал ей: