Записка об Афонской Горе и об отношениях ее к России

Но прогрессивный грек сохраняет всегда уважение к семье и религии в ее самых общих чертах; к тому же бранит турок и папу; и на это привлекаются селяне, крайне сверх того падкие на грамотность в здешних краях. («Грамотного человека и в счете не скоро обманет другой!» – вот самая живая, одушевляющая их в этом случае мысль.) Если грек, обученный в школе, не будет явно нападать на Бога и Христа, будет часто жаловаться, что подати у султана велики, не забудет при этом описывать роскошь, богатство и прямые улицы (это уже непременно) городов истинно просвещенных стран, умалчивая, конечно, о коммунизме и о нищете пролетариев, которых у варваров-турок вовсе нет; а главное, если он будет как можно грубее твердить: «А жена да боится мужа своего!..», то селяне будут считать его умнейшим человеком и многое ему простят.

Прибавим еще одно очень важное примечание по этому поводу: оно объяснит нам многое. Наши неосторожные молодые агитаторы были (и есть) почти без исключения дворянские дети или семинаристы, которых, когда они в сюртуке, а не в рясе, мужик и мещанин наши не в состоянии хорошо отличить от дворян, по некоторым, нередко явственным, но простолюдину малодоступным оттенкам. Поэтому у простолюдина русского сложилась идея, что Каракозов, Нечаев и студенты, волновавшиеся в 61-м году, суть не что иное, как господские дети, которые сердятся на Государя за освобождение крестьян с землею.

Придерживаясь и в этом случае моего правила приводить осязательные примеры, я приведу их три. Два простых монаха (приезжие на Афон из России, а не здешние) говорили мне недавно так: «Удивительное это дело – Нечаева; когда бы все они были из господ, так известно, что это досада на Государя за волю; а чего ищут другие? Были между ними, слышно, и не из господских детей ученики». Теперь живет здесь приезжий из известных майносских станиц Малой Азии – старообрядец. Он отряжен сюда своими единоверцами для попыток сближения с Православной Церковью[5]. На днях он сказал мне вот что: «Читал я в газете, что в России хотят распублику завести. И все ведь это высшее начальство из господ делает. Ну где распублику: тут все поголовно за Царя встанут. Нам без Царя нельзя». Монахам я вовсе не возражал, не желая выводить их из столь полезного для порядка в России заблуждения их, а старообрядцу постарался объяснить, что это никак не начальство, а кой-какие бездомные дворянчики и мальчишки, которых, разумеется, следует строго наказывать. Еще в 61-м году, будучи в Москве во время студенческих волнений, я слышал от одной солдатки, родом крепостной из Калуги, такую же речь. «Если господа задумали что-нибудь против Царской Фамилии, то мы от них и следа не оставим».

Поэтому всякая неосторожная революционная или атеистическая проповедь у нас на народ не действует; народ наш в людях ученых, но Царю не служащих, вообще видит до сих пор еще, к счастью, мало толка и не считает их своими людьми.

Иное дело на Востоке. Дворян тут нет. Все одна плоть и одна кровь – греческая или болгарская, положим. Освобождение Эллады и реформы султана Махмуда застали всех почти равными в рабстве, с одной стороны, и в патриархальных верованиях – с другой. Дворянства здесь не было, повторяю; не было сословного неравенства и разнообразия. Из равенства в рабстве всё на Востоке быстро переходит к равенству в буржуазной демократичности. Вчерашний пастух становится завтра учителем, слуга – купцом, мальчик-разносчик – доктором; кавас – сельским священником; сапожник или портной-подмастерье, разбогатевши, заседает в меджлисах с пашой, который, может быть, недавно только был при Лондонском или Петербургском дворе и т. д.

Благородный (эвгени́с) на Востоке тот, кто имеет деньги, говорит чисто по-эллински или с грехом пополам по-французски, носит европейское платье и ходит с визитами к посланникам или хоть бы и к консулам.

Относительно таких благородных или, обобщая мысль, относительно таких прогрессистов на Востоке у христиан нет и не может быть ни хороших, ни худых преданий. Именно поэтому-то, по своей близости и родственности народу, они, особенно при религиозном фарисействе, которого многие из них не совсем чуждаются из политики, могут быть вреднее всякого нашего вертопраха-отрицателя, которого народ принимает совсем не за то, что он есть.

Эта же самая причина – отсутствие сословного разнообразия на Востоке – при весьма благоприятных условиях исторических для распространения грамотности мелкой в ущерб глубокому развитию ума, вкуса, воображения, доблестных или тонких чувств, при отсутствии к тому же привычки властвовать и охоты подчиняться, сопрягаясь с разлагающими местную старину западными влияниями, способствует к развитию религиозного индифферентизма гораздо более, чем у нас.