Запах разума

Но когда Гзицино придвинулась ко мне, я не шарахнулся, я обрадовался. Я обнял ее и поцеловал в переносицу — не отделаться было от чувства, что целую милую кошачью или собачью мордочку, тёплую и шерстистую. Гзицино очень удивилась, но не испугалась; кажется, ей было забавно. Она прижалась ко мне — живая, гибкая, горячая плюшевая игрушка — поднесла к моему носу обезьянью ладошку и принялась что-то рассказывать, я бы сказал, ароматическим шёпотом. Запахи, которые она создавала, стали невесомо лёгкими, еле заметными, и речь в них шла, по-моему, о прекрасной жизни, уж не знаю, прошлой или будущей. Гзицино нагрезила восхитительно узнаваемый, как в детстве, запах лесного ручейка, мокрых камней, осоки, потом — каких-то нагретых солнцем ягод, вроде малины — и вдруг спохватилась, непосредственная, как большинство болтающих девочек, и сделала зиму, снег, мёрзлую хвою и острый запах мороза, внезапно оборвавшийся сладким и сдобным духом, наверное, блинов с вареньем. «Вот как мы живём», — сбивчивый и трогательный рассказ о детстве и девичестве… при том, что половина запахов наверняка осталась мне непонятна.

Я гладил её по чудесным волосам, шелковисто-гладким и тяжёлым, и у меня перехватывало дыхание от узнавания и тоски. Кто бы знал, что запахи могут вызывать такую нестерпимую ностальгию! Я ведь был — немой, перед шерстяной благоухающей иномиряночкой! Я не мог вспоминать «вслух», не мог в ответ похвастаться моим потерянным домом и моей потерянной жизнью, а так хотелось! Будь у меня возможность, думал я, поглаживая золотистый плюш мелкой шёрстки на плече и спине у девочки-лицин, я бы уж рассказал ей! Я бы, пожалуй, начал с парадного нашего старого дома на Разъезжей, попахивающего кошками и жареным луком. Потом показал бы запахи нашей квартиры — из кухни бы пахло мамиными щами или жареной корюшкой, ванилином или корицей, из ванной тянуло бы стиральным порошком, а из нашей комнаты — Ришкиными духами…

Видимо, из-за ароматической болтовни Гзицино, а пуще — из-за её тепла — я вспомнил запах Ришки с яркостью галлюцинации. Её духи, пахнущие чем-то смолистым и цитрусовым, её волосы, пахнущие шампунем и чуть-чуть — перьями воробышка, её чистую, солоновато пахнущую кожу…

Внезапно я обнаружил, что у меня текут слёзы, а Гзицино слизывает их, как щенок. Душа у меня болела нестерпимо, так, что не нашлось сил даже устыдиться, но моей инопланетной сестричке не нужны были ни мой стыд, ни жалкие попытки сыграть в крутость. Передо мной, как высоченная, до небес, бетонная стена, встало ужасное слово «НИКОГДА», а Гзицино, кажется, чуяла безнадёжный пыльный запах этого бетона.

И моя инопланетная сестрёнка сделала всё возможное, чтобы прогнать тоску. Женщины — совершенно особые существа, в каждой из них сидит мать, всё понимающая и сострадающая всем. Я здорово ощущал в Гзицино это материнское начало, её сострадание рассеивало, растапливало тоску — и, в конце концов, я заснул, обнимая инопланетянку и даже во сне чувствуя её запах или запах её мира…

Путь

Дзениз

А шар-то, оказывается, присылали за нами.

Лицин нас разбудили утром, притащили ту часть нашей одежды, которая за ночь очистилась совсем, пригласили завтракать, напоили горячим, по-моему, компотом с блинами — и пошли провожать на крышу.

Артик опечалился и обнимал Гзицино, как настоящую земную девушку — мне кажется, ему совсем не хотелось уезжать. Гзицино что-то объясняла-объясняла, и запахами, и так — но ни я, ни Артик так ничего и не поняли, кроме того, что не надо огорчаться.

Но Артик, кажется, огорчался всё равно.

Зато Цвик радовался — он летел с нами, и я по его виду догадался, что эти полёты на воздушных шарах для ребят типа Цвика тут — радость редкая. А ещё он предвкушал что-то. Ну, всегда же заметно, когда что-то предвкушают, ожидают — праздник или сюрприз какой-нибудь, в общем, какую-то приятную штуковину, которой надо немного подождать.

Серёга не выспался и хмурился. Витя был весь взведён и насторожен, но при этом, почему-то, рад. Как-то нервно рад.

Я его спросил: «Ты чего?» — а он усмехнулся недобро. И сказал тихо:

— Чего… ничего, салага. Вот мы сейчас всё и узнаем до ниточки. Мы же в город летим, не иначе. Всё, пацаны, деревенская малина кончилась. Теперь начнутся суровые будни, вот увидите.

Мне кажется, Витя думал, что вот сейчас-то нас и отвезут в некий местный аналог то ли КГБ, то ли НКВД, то ли ФСБ вообще. И его это хоть и тревожило, но странным образом радовало.

Потому что, если он окажется прав, выйдет, что всё кругом объяснимо. А если нет — то нет. А когда объяснимо — уютнее, даже если тебя везут в НКВД. И ему ужасно хотелось, чтобы всё, наконец, объяснилось.

Но Серёге туда не хотелось. И Артику не хотелось. И не хотелось им из-за разных вещей: Серёга нервничал, а Артику хотелось немного пожить тут, в лесу, с девочками-лицин, с которыми он подружился. Впрочем, лицин их не тянули, а убеждали — и в итоге, конечно, убедили, потому что главное у них там, откуда шар, и невозможно же всё время жить в деревне.