Запах разума

Первая мысль, ясно, была: живы, салаги. Такое облегчение, что камень с души просто. Прямо как родне им обрадовался. Но чуть погодя я пришел в себя и оценил обстановку.

А по обстановке-то выходит, что всё хреново! Сумчатые — это ладно, но кого они там вызвали «по грибам», а? И у Диньки вид, как у перевербованного: счастья и радости — полные штаны. Так и ждёшь, что сейчас агитировать начнет за какую-нибудь хрень.

«Пойдемте наверх», «пойдемте наверх»! А на фига? Воздушный шар смотреть или ещё зачем-нибудь?

И тут мне как врезало, аж задохнулся: а вдруг на меня тоже ясновидение нашло? Как на Разумовского? И сон этот кошмарный — наше будущее, а?

Но идти, понимаю, надо все равно. Куда деваться-то. Вот же не хотелось мне идти в этот дом, безопаснее казалось в лесу. Просто так, что ли?

Мы же все ушибленные ТПорталом, все чуток с приветиком. Интуиция обостряется. Надо ее слушать, или нет?

А Калюжный, дубина, ихние чипсы жрёт. Прямо за ушами пищит. И Разумовский горсть прихватил. И что им скажешь? Не жрите, там любая наркота может быть?

Тоска на меня напала — просто хоть волком вой. Ещё и Динька рядом лыбится, как деревенский идиотик. Чему радуется-то?

Но ладно, пошли. Я только тарелку отобрал у Калюжного.

— Хорошего помаленьку, — говорю. — Кончай жрать в три горла, дорвался.

Он на меня зыркнул, как Сталин на врага народа.

— Чё, тебе жалко, что ли? Вы там нажрались хрючева этого, которое Нгилан давал, а я вторые сутки нигде ничего, ёлки!

И Разумовский вдруг вступился за своего бойфренда:

— Правда, Виктор, пусть он доест. Это какая-то белковая пища, а не фаст-фуд, по вкусу чувствуется — а он голодный.

А Калюжный на него глянул, можно сказать, миролюбиво, чуть не благодарно. Хохма-то! То черепушки друг другу готовы оторвать, а то чуть не целоваться собираются. Не иначе, их, типа, трудности сплачивают.

Только вышли из нашей спальни — Динька радостно сообщил:

— Во, мужики, тут у них химчистка, вроде прачечной! — и ткнул пальцем вниз по лестнице. — Трусы можно забрать.

Планировка у чебурашек в доме, кстати, совершенно ненормальная — закутки какие-то, коридорчики… Три ступеньки вниз — и занавеска, за занавеской — химчистка эта, странное местечко.

Воды — вообще ни капли. Сквознячок — два окошка напротив друг друга, без занавесок, из них — вечерний свет; видно, что дождь давно кончился. И решётки растут из стен, вроде сквозных стеллажей из веток. А на решётках — какие-то серые кучки, как зола. Много.

— Круто, — говорю. — А шмотки где?

И салаги глазеют по сторонам, ничего понять не могут: не прачечная же и не похоже! Тогда Динька сделал цирковой вид, прямо фокусник Копперфильд:

— Крекс, фекс, пекс! — говорит. — Трах-тибидох! Последняя гастроль! — и хватает одну кучку руками.

И с нее тут же взлетает целая туча мелких-мелких серых мошечек! Просто — ну, я не знаю! — меленьких-меленьких, но густым столбом, целая метель! Мы все шарахнулись.

А под мошками оказались чьи-то трусы, факт. Причем чистые до удивления. Калюжный даже присвистнул:

— Не, ну ничё себе! Они, чего, грязь сожрали, что ли?

А Разумовский отобрал у него труселя:

— Во-первых, это мои, вот номер. А во-вторых, не удивлюсь, если наша одежда фактически стерильна. Продезинфицирована. Сам не знаю, почему, но такое впечатление.

А Калюжный:

— А мои где тогда? И как эта гнусь соображает, что жрать, а что оставить?

Артик встряхнул еще одну шмотку, но это оказалась почти чистая майка. Моя, я ее забрал. Пришлось перетряхнуть все небольшое на этой решетке, чтобы найти все трусы. Мошки, которых мы согнали, постепенно оседали обратно.

Разумовский встряхнул большое — оказались Динькины штаны, еще слишком грязные, чтобы их надевать — и сказал:

— Как соображает… Ну, как… Как осы Нгилана соображают, кому вводить легочное, а кому желудочное? Предположу, что у лицин есть способ им объяснить.

— Фигово объясняют, — хмыкнул Калюжный. Он крутил пуговицу на Динькиных брюках.

— Не оторви, — сказал я. — Иголок с нитками у них, может, и нет.

— Да стой ты, потрогай! — сказал Калюжный.

И точно: пуговица была чуть-чуть шероховатая на ощупь, будто мелко-мелко обкусанная: в круглых таких вмятинках.

А Динька все тянул:

— Ну мужики, ну без нас же приземлится шар-то… Охота посмотреть!

А Калюжный:

— Не, вы видали, ёлки? Они же пуговицу обгрызли! Они её, бля буду, обгрызли! Решили, что грязь присохшая…

А Динька:

— Надо же, пластмассу едят… Ну, ладно, пойдёмте наверх-то!

Ладно. Трусы и майку я надел. Калюжный нож носил засунутым под завязанное одеяло, как за пояс, а теперь хотел в трусы пихнуть, только нож провалился — и он стоял, как балда, с ножом и пустой тарелкой. Артик все одеяла свернул и сложил — и на них тут же мошки насели. И уже ничего не оставалось, как идти туда, наверх.

Ужасно не хотелось. Подстава там ожидалась, просто живот крутило. Но я просто не видел разницы, идти или не идти. Не пойдём — они, если захотят, сами потащат. Я опять думал, что вообще не надо было сюда соваться, и опять думал, что иначе сами в лесу сдохли бы. В общем, очень паршивые вещи крутились в голове, пока мы из этой мушиной прачечной поднимались на самый верх.