Запах разума

Волосатые девки к ней руки потянули, запахло, вроде, тестом — и от этой штуки запахло. Непонятный запах, невкусный, но и не очень противный. И она уселась около стола, а эта мелочь с неё полезла, ёлки, прямо на столешницу!

Как они все засюсюкали! Чебурашки щебечут, кормят эту гадость — и наши не отстают. Артик мелкого в руки взял, разглядывает, а тот руконоги растопырил, облизывается. Динька большую наглаживает, а она мурлычет, ёлки! Или хрюкает — хр-хр, хр-хр…

Мамани моей на них нет, на засранцев — чтобы полотенцем по мордасам. Это ведь даже хуже, чем кошку на стол поставить, рядом с тарелками — прямо погаными лапами. Вот как можно одновременно жрать и какую-нибудь животину трогать? Ну, ещё оближите её, для полного счастья!

Я, главное дело, отвлёкся. Я отвлёкся на эту хрень, потому что не наша хрень и потому что на животину всегда отвлекаешься — а меня потрогали за локоть. Меня аж передёрнуло всего.

Оборачиваюсь, а это светленькая сучка. Бровки белые, круглые, как у собачонки, и нос собачий, мокрый. Глаза зелёные, кошачьи, уши прижала, грива блеклая, цвета песка, свитер жёлтый, а руки-ноги в своей шерсти и только. И по пёсьей морде блоха ползёт.

Последняя капля, ёлки. Всё. Тошно.

— Всё, — говорю. — Я пошёл. Сыт уже по горло.

Витька на меня зыркнул:

— Ну, мудило, Господи, прости… — но мне уже было наплевать. Я встал.

И тут Нгилан что-то сказал — и Цвик тоже встал, подошёл ко мне. Не самый противный из всех чебурашек; я не стал его шугать.

Он мне показал: «Цин-цин, зин-зин!» — что проводит, если хочу уйти. И он мне… как это… напах — спать.

Я не знаю, ёлки, как это объяснить. Он свою обезьянью ладошку мне к носу поднёс, а от ладошки пахло — спать. Люди так не могут, я даже не могу описать, как оно пахло, на самом деле — но он запахом сказал «спать», а я понял.

Главное дело, я не такой уж прям чувствительный к этим ароматам. Плевать мне всегда было. И я не думал никогда, что можно вот так выговорить запахом — чтоб можно было догадаться.

Но ведь не только я понял-то, ёлки! До всех дошло, все учуяли. И Артик стал с чебурашками сюсюкаться, что правда надо поспать, а блохастая потрогала Витю за лицо, а Динька мелкую полукрысу эту посадил назад, на стол. И просто — все встали и вышли.

Пошли молча. По лестнице наверх, по коридору, где пол вроде как паркетный, но это переплетённые корни. Комната без дверей — только зелёная занавеска в проёме, из каких-то, как водоросли. Ничего там мебели не было, только мох — и на мху лежала куча подушек, из того же мохнатого, из чего у нас одеяла. Цвик показал и ушёл.

А мы остались.

Пока чебурашка не ушёл, все молчали. А как ушёл, так Витя тут же сказал:

— Я такое мудло, как ты, Калюжный, впервые в жизни вижу!

— Да пошёл ты, — говорю. — Командир лядов. Всё, хорош командовать. Не видишь, в какой мы жопе?

А Артик тут же сказал:

— В основном, мы в этой жопе из-за тебя, — и я еле удержался, чтобы не двинуть ему в морду.

А Динька чуть не со слезами в голосе выдал:

— Никакие они не чебурашки, ясно?! — и мне в самом деле стало ясно. Даже больше, чем наполовину.

Испытатель № 23

Мне было стыдно — просто душа болела.

Я раньше думал, это только так говорится — «душа болит», ведь на самом деле никакой души нет, болеть-то нечему. А вышло, что есть, и болеть может, как зуб. От стыда.

Они нас приютили, лечили и угощали. А мы ведём себя, как сволочи, как свиньи. Допустим, Артик их не обижал, он очень воспитанный, и Витя тоже, хоть и не особо вежливо держался — но Серёга ведь с нами, значит, мы все отвечаем. И если лицин подумают, что мы все — такие сволочные хамы, то будут правы в своём роде.

Они — лицин. Вернее, ли-цин, в два звука, с двумя, как бы, ударениями — человеку так сказать трудно. Мне объяснили Цвик и Гзицино: они — лицин, лицин — всё равно, что люди у нас. Потому что речь шла не о нациях, я думаю, а о всех здешних жителях вообще. Мы — «люди», они сумели это сказать, а они — «лицин».

Если бы ребята не мешали так ужасно, я бы уже больше лицинских слов понимал. Я и так уже потихоньку начинал врубаться в их язык. Запах очень много помогает, оказывается. Вот еда вообще — «дгон-го», например, а блины — «ви-дгон», похлёбка наша — «ндол-дгон», зато начинка для блинов — «дзинг-ви». Ну всё же понятно! Или, может, у меня способности к языкам!

Мне уже казалось, что оно пошло. Между словами и запахом — понятнее и понятнее. И я просто шалел от обстановки: ну, какие они спокойные ребята, лицин — до невозможности. Всё равно, что у нас на Земле спустилась бы в посёлке где-нибудь летающая тарелка, оттуда вышли бы гуманоиды зелёные — а какой-нибудь дядя Вася-тракторист пригласил бы их на чаёк к себе домой. С женой, тёщей и детьми знакомить.

Невероятная ситуация, на самом деле.

Что никто не позвонил в полицию там, на телевидение или ещё куда. Хотя у них и телефона нет — то ли в деревне нет, то ли вообще нет. И телевизора нет. И вообще непонятно, есть у них полиция, или её тоже нет.

Фишка-то в том, что они не боятся вообще. Когда Серёга схватился за нож — не испугались, удивились, по-моему. А у него был вид…