Западничество и славянофильство в обратной перспективе

В русской литературе в большей степени, чем в ее философии, европейский Запад открывал для себя метафизические и историософские вопросы, выраженные на его собственном языке с силой как бы первобытной, не ограниченной и не утонченной рациональными, а вернее, рационалистическими, присущими культуре Нового времени инструментами. В известном смысле русская культура возвращала Запад к домодерной стадии, но одновременно являлась критикой Модерности изнутри и окном в возможную реальность, представляющую собой «другое» самой Модерности. Сам русский опыт большевистской революции и коммунистического тоталитаризма – смесь «западной» идеологии и «русской» ментальности, разорвавший или, по крайней мере, деформировавший связь России с Западом, с одной стороны, и со своим прошлым, с другой, – был для Запада чем-то трагически грандиозным и грозным, открывавшим перспективу на нечто «другое», но опять-таки «свое», ибо «советские» идеи были столь же западными, сколь и русскими, и тоталитаризм, впервые осуществленный в СССР, реализовался и в самом сердце Европы в германском варианте.

Сегодня, когда пришел конец трагическим экспериментам марксистско-ленинской революции, происходит только кажущееся возобновление разделения на западников и славянофилов. На самом же деле посткоммунистическая Россия – уже часть Запада и Европы, и предстающая перед ней альтернатива западноевропейского типа: демократия или тоталитаризм. Разговоры о «третьем пути», принимающие главным образом формы неоевразийства, превращающего самоочевидное географическое понятие (биконтинентальность России) в мутную имперскую идеологию, являются выражением культурного отставания утопической окраски, свойственного, к счастью, весьма узким кругам интеллигенции, по своему умонастроению все еще «советской». Россия всегда будет европейской на собственный лад, но без наивной претензии «изобрести» демократию, которая существенным образом отличалась бы от единственно известной демократии, возникшей на европейском Западе и распространившейся отсюда по всему миру. Впрочем, очевидно, что либерально-представительная демократия, при принципиальном единстве ее правил, всегда осуществляется через многообразие конкретных форм в разных странах. Сама Европа в действительности представляет собой мозаику из многих Европ, поскольку внутренним свойством европейской цивилизации является единство в разнообразии. В этом «единстве» Россия может развивать все свое «различие», без неосуществимой претензии свести его к наименьшему общему знаменателю. И без нелепой претензии создать нечто абсолютно отличное, что противопоставило бы ее всему миру.

Возвращаясь к нашим образам, в эпоху «голого» (и «непрозрачного») общества, в эпоху конца цикличности и линейности истории, над океаном вечно текущей истории вырисовываются мимолетные облака и неугасимые светила того, что Исторично и что Вечно. Глядя на небосвод, человечество движется по пути, конец которого означает конец самого человечества. В герменевтическом диалоге посткоммунистической России принадлежит центральная роль, потому что она прошла через исключительный по трагичности исторический опыт. Вместо философии частей света (Восток, Запад, Юг, Север) мы должны выработать философию дифференцированной глобальности. Если, конечно, у человечества есть будущее.