Замри

Я не знаю, что думать, и открываю рот, чтобы так ему и сказать. Но вместо этого произношу:

– Это было потрясающе.

И я говорю это от всего сердца.

– Это точно. Я уже двадцать с лишним лет этим занимаюсь и всё не привыкну.

Он смотрит на меня, почесывая в затылке. Я знаю, как выгляжу в его глазах: как странноватый подросток, который болтается без дела.

Я подтягиваю колени к груди и, прищурившись, смотрю на него. Ладонью прикрываю глаза от солнца.

– У меня с этим местом связаны кое-какие воспоминания, – говорю я.

Кажется, ему этого достаточно. Он кивает и поворачивается лицом к пустому участку, словно для того, чтобы посмотреть на мои воспоминания, оживающие в воздухе.

6

Вечером накануне самоубийства Ингрид мы лениво готовились к экзамену по биологии, развалившись на полу в моей комнате. Мы постоянно отвлекались, говорили: «Классная песня», когда по радио играло что-то хорошее, выкручивали громкость и забывали про открытые перед нами учебники.

– Ну ее, эту биологию, – сказала Ингрид. – Давай поговорим о будущем. – Ее голос звучал напряженно, с искусственной легкостью, на которую я не обратила внимания.

Я закрыла учебник.

– Ладно. Ты первая.

– Нет, ты.

Я перевернулась на спину и уставилась в потолок.

– Я хочу поступать в университет куда-нибудь подальше отсюда.

– На Восточном побережье?

– В Орегоне или Монтане.

– Снег или океан?

– В Монтане есть ледник. Я слышала, что ледники в Америке тают. Они исчезнут раньше, чем мы состаримся.

– Значит, снег?

– Не знаю, – сказала я. – Говорят, в Орегоне очень красивое побережье.

– Значит, все-таки океан?

– Я не знаю. Не могу решить.

– А что будешь изучать?

– Понятия не имею, – сказала я.

– Тебе ведь нравится английский?

– Да, – сказала я, – но я просто люблю читать.

– Еще ты любишь искусство.

– Да, – сказала я. – Я люблю искусство.

– Значит, искусство.

– Ладно.

– Может, у тебя будет своя выставка.

– Или я просто буду много ходить по галереям.

– Ты будешь великолепна, – сказала Ингрид. – Может, станешь преподавать что-нибудь, и на тебя будут западать ученики.

Я улыбнулась. Повернулась к ней.

– А ты?

Она пожала плечами.

– Да так. Буду путешествовать, фотографировать.

– А университет?

Я смотрела на нее, ожидая ответа. Если в ее лице и было сомнение, я его не заметила.

Наконец она сказала:

– Куда ты, туда и я.

Я шлепнула ей на колени учебник по биологии.

– Если мы вообще куда-нибудь поступим.

Она рассмеялась, и я рассмеялась тоже, и я почти не слушала ее, не думала: «Я слышу ее смех в последний раз».

– Поступим, куда денемся, – сказала она. – Будет здорово. И у тебя все сложится хорошо.

И в какой-то момент, когда она собралась уходить, я отвернулась, и она сунула мне под кровать свой дневник, а я, наверное, думала о какой-нибудь ерунде, не подозревая, что меня ждет.

7

Я еще долго сижу на месте сноса. Рабочий с лентой уходит, и остальные тоже, увозя с собой части огромной машины и останки кинотеатра, пока не остается только солнечный свет, пыль и пустой, гладкий участок.

Это не тот счастливый финал, о котором мечтали мы с Ингрид, но это часть того, что я должна пережить. То, как меняется жизнь. Как исчезают люди и вещи. То, как они неожиданно появляются и становятся тебе дороги.

Я встаю, расстегиваю рюкзак. Достаю штатив и выстраиваю снимок: опустевшая улица. Вдалеке – незастроенные холмы Лос-Серроса. Пыль прошлого мерцает, оседая на гравии. Я настраиваю фокус на точку в нескольких футах от того места, где стою.

Я выставляю таймер и встаю перед камерой.

Я поворачиваюсь лицом к объективу и отступаю назад, пока не дохожу до нужной точки – достаточно близко, чтобы занимать бо́льшую часть кадра, достаточно далеко, чтобы поместиться в нем целиком. Таймер ускоряется – фотоаппарат готовится сделать снимок, – и я, выпрямившись, делаю глубокий вдох и выдыхаю, когда тиканье таймера обрывается. Я замираю. Я почти чувствую, как открывается затвор, пленка уплотняется, поглощает свет, и на ней появляюсь я.

Так я выгляжу: мне почти семнадцать лет, я стою на гравии посреди пустой улицы, опустив руки по швам. Прямые каштановые волосы до лопаток, которые год не видели ножниц и секутся на концах. Дюжина мелких веснушек на переносице – привет из детства. Острые локти и коленки, сильные руки, привыкшие к нагрузкам. Из-под белого топа торчат белые бретельки лифчика, джинсы грязные после целого дня в пыли. Маленький рот – ни блеска для губ, ни улыбки. Широко распахнутые, слегка удивленные карие глаза – ясные, несмотря на череду бессонных ночей. И выражение, которое сложно описать одним словом: отчасти ожидание, отчасти грусть, отчасти надежда.

Благодарности

Мне очень повезло: я знаю так много прекрасных людей, что перечислить их всех не хватит места. Я невероятно признательна всем вам за то, что вы наполняете мою жизнью теплом и любовью.