Замри, как колибри

Подобно Горькому, Пэтчен рано прошел жизненные университеты. Время, пожертвованное им сталелитейным заводам Огайо – штата, где он родился, – помогло раздуть его ненависть к обществу, в котором основу жизни составляют неравенство, несправедливость и нетерпимость. Годы странствий, когда он разбрасывал свои рукописи, как семена, подкрепили опыт, почерпнутый дома, в школе и на заводе. Сегодня он практически инвалид, спасибо системе, которая ставит жизнь машины выше жизни человека. Страдая артритом позвоночника, он бóльшую часть времени прикован к постели. Он лежит на огромной кровати в кукольном домике у реки, названной именем Хендрика Гудзона, больной великан, хиреющий от равнодушия мира, который находит больше пользы в мышеловках, нежели в поэтах. Он пишет книгу за книгой, и прозу, и поэзию, и никогда не знает, когда «они» придут и вышвырнут его (вместе с кроватью) на улицу. Это продолжается, если не ошибаюсь, уже больше семи лет. Если Пэтчен выздоровеет, будет в состоянии свободно двигать руками и ногами, он, вполне вероятно, отметит исцеление тем, что снесет этот дом на глазах какой-нибудь ничего не подозревающей жертвы его пренебрежения и презрения. И сделает это, не проронив ни слова.

Еще одно качество Пэтчена, которое пугает при первом знакомстве с ним, – это его грандиозное молчание. Кажется, оно берет начало в самой его плоти, будто он вынудил плоть молчать. Это необъяснимо. Перед вами человек, наделенный даром говорения на языках, и он молчит. Перед вами человек, который цедит слова, но отказывается от разговора. Перед вами человек, до смерти жаждущий общения, но, вместо того чтобы говорить с вами, он вручает книгу или рукопись, чтобы вы их прочли. Молчание, которое он источает, черно. Собеседник чувствует себя как на иголках. Близок к истерике. Конечно, он застенчив. И сколько бы он ни прожил, он никогда не станет учтивым. Он американец до мозга костей, а американцы, несмотря на свою разговорчивость, по сути своей молчаливые создания. Они болтают, чтобы скрыть природную сдержанность. Они дают себе волю лишь в моменты сближения, когда испытывают к вам глубокое доверие. В этом отношении Пэтчен типичен. Тогда он наконец раскрывает рот, чтобы дать выход жаркому потоку слов. Его чувства рвутся наружу, как сгустки крови.

Ненасытный читатель, он открыт всем влияниям, даже худшим. Подобно Пикассо, он использует все. В нем силен дух новаторства и инициативы. Вместо того чтобы соглашаться на сотрудничество со второразрядным художником, он берется сам создавать обложки для своей книги, оригинальную для каждого экземпляра. И как прекрасны и необыкновенны эти рисунки на обложке[78], сделанные от руки писателем, который не притязает на то, чтобы считаться художником или иллюстратором! А как интересны еще условия, которые он диктует типографии относительно своих книг! Насколько он может быть компетентен, когда становится сам своим издателем! (Пример: его «Дневник Альбиона Мунлайта».) С ложа болезни поэт бросает вызов всем препятствиям и преодолевает их. Ему достаточно лишь поднять телефонную трубку, и редакция уже в панике. Он обладает волей тирана и упорством быка. «Хочу, чтобы это было сделано так!» – ревет он. И клянусь Богом, все делается так, как он требует!

Позвольте процитировать несколько абзацев из его ответов на некоторые мои вопросы:

Сейчас боль стала почти естественным моим состоянием – лишь приступы депрессии, обыкновенные при этом недуге, действительно истощают мои силы и портят природный характер. И могу сказать в отношении последнего, он становится отвратительным. Болезнь мира, возможно, не является причиной моего недуга, но, безусловно, определяет мое восприятие его. На самом-то деле хуже всего чувство, что я был бы чем-то иным, не закосней душой под постоянным давлением болезни; я был бы чище, менее расположен писать, скажем, ради возможности показать больной стороне меня, что ей никогда не взять верх; я мог бы лучше прочувствовать других художников, не будь настолько сосредоточен на творящемся во мне; я меньше нуждался бы в том, чтобы быть безупречным перед тем, что люблю, и потому, возможно, имел бы более личное ви́дение себя… Думаю, чем яснее выражается художник, тем меньше он знает, что сказать о себе, поскольку обычно его величайшее чувство любви неотделимо от ощущения обреченности творения… трудно вообразить, зачем Богу понадобилось «замышлять», однако этот «замысел» есть материал для величайшего искусства… мы не хотим знать себя, мы хотим потеряться в знании, как семя, несомое порывом ветра.