Замри и прыгни

– Господи, почему я не умерла вчера, – тоскливо вырвалось у женщины. И в этот момент она почувствовала, что выматывающая тошнота из области пупка сместилась куда-то вниз, вроде бы снова в пятки, а через пару минут испарилась совсем.

Вслед за этим стала тускнеть и остывать боль в голове.

Зоя удивленно открыла глаза, потрясла головой, проверяя себя на жизнеспособность. Ничего не отвалилось и не взорвалось. Более того, радостное живое тепло растекалось по телу, возвращая его к жизни и обновляя задавленные болью и немочью ощущения. Лицо подруги, по-прежнему недвижно сидящей рядом, порозовело и ожило.

– Ритуль, – шепнула Зоя, – ты как? Мне вроде полегчало.

– А я что говорила? – не открывая глаз, отозвалась подруга. – Надо еще по пять капель, чтобы закрепить. Давай.

Теперь уже Зоя первая отхлебнула из бутылки. Странно, но коньяк, принимаемый в виде лекарства, на сей раз не показался омерзительным. Невкусно – да, горько – да. Но когда лекарство было вкусным? На то оно и лекарство. Поэтому, проглатывая хороший глоток «микстуры», Зоя заставила себя хлебнуть еще и еще. Для закрепления чудесного эффекта.

Рита тоже выпила, поморщилась.

– Пойдем, полежим. Хорошо бы еще немного поспать.

После оздоровительных процедур в бутылке, оставленной ими в ванной, живительная жидкость едва прикрывала дно.

Они вернулись на диван, укрылись пледом. Ни та ни другая не удосужились взглянуть на часы.

Потом было еще три или четыре, а может, и больше – кто считал-то? – аналогичных пробуждения, когда их выворачивало наизнанку, когда пол и потолок менялись местами, а воздуха для дыхания катастрофически не хватало. И хотелось одного и немедленно: умереть. Потому что выносить эту пытку не было ни сил, ни возможностей. Где-то на донышке измученного Зоиного сознания жила память о чудесном лекарстве, возвращающем жизнь, и она ползком добиралась до коробки, вытягивала бутылку и жадно хлебала оживляющее средство. То же самое делала Рита. Становилось легче, они проваливались в неверный и короткий сон, чтобы вынырнуть из него потными, больными и предельно уставшими.

В одно из таких пробуждений Маргарита удивленно доложила, что коньяка больше нет, и хрипло, вымученно засмеялась:

– Ну все, теперь нам точно хана.

И началась эта самая хана. Голову терзала немыслимая боль, внутренности ежеминутно норовили выпрыгнуть наружу вместе с сердцем, руки и ноги тряслись так, что невозможно было удержать стакан с водой. И для того, чтобы элементарно напиться, требовалось невероятное усилие. Открывался кран. Одна наклоняла голову, присасываясь к носику ртом, а вторая пыталась удержать заваливающееся на бок тело подруги, чтобы та все же хлебнула воды. Потом они менялись ролями. На исходе непонятно какого заката или рассвета Рита отыскала в недрах кухонного стола пачку овсянки, зажгла газ, присев рядом на табуретку, поскольку стоять совершенно не могла.

– Зачем? – недоуменно поинтересовалась Зоя.

– Затем, – огрызнулась подруга. – Чтобы поесть.

– Нет. – Зоя зажала ладонью рот, перекрывая очередной спазм. Сама мысль о еде казалась изощренным издевательством.

– Ты думаешь, я хочу? – мрачно спросила Рита. – Но яда у нас нет, а от жажды мы точно не умрем, потому что воды – полный кран. Значит, надо выползать.

Этот длинный монолог лишил ее последних сил, она откинула взмокшую голову к стене и застыла.

Зоя, прислонившись к стене противоположной, завороженно наблюдала, как вспухает в ковшике серая овсянка, как, пузырясь и ворча, сползает она по алюминиевым стенкам на газплиту, застывая там неопрятными коричневыми пятнами.

Когда дым от сгорающего варева заполнил кухню, Рита встрепенулась.

– Чего сидишь? – угрюмо поинтересовалась она у подруги. – Не видишь, каша горит?

– Вижу, – согласилась Зоя. – Да пусть хоть все тут сгорит.

– Дура, – беззлобно и устало оповестила ее Маргарита. – Пойдет дым, вызовут пожарных, найдут нас. Нам сейчас только в камеру не хватало. Давай, вымой ковш, а я ототру плиту. Придется все снова.

На две простейшие кухонные операции у подруг ушла уйма времени и сил. Поэтому, водрузив на плиту новую порцию овсянки, они обе блаженно застыли, не сводя, однако, глаз с коварной кастрюльки.

Каша, сваренная на воде, без соли и сахара (Рита, конечно, об этом просто не вспомнила), оказалась омерзительнее коньяка. Скользкая, пресная, комковатая. Внутри комков – неразварившаяся крупа. Словом – такую еду можно было съесть лишь помирая от голода. Подруги, однако, есть не хотели вовсе, потому, с трудом проглотив по три ложки – таким было строгое указание Риты, – с отвращением выползли из кухни и снова залегли на диван.

Говорить – не было сил. Разговаривать – желания. Тяжелая нервная дрема, с выплесками внезапного липкого и холодного пота или, напротив, с мгновенным погружением в обжигающий сухой песок. Вечные сумерки за окном и ни одного, даже самого робкого лучика солнца. Тьма на улице, тьма в углах чужой квартиры, тьма в обезвоженных и обездвиженных душах.