Замок Отранто

В юноше все больше росло негодование против Манфреда, и одновременно его глубоко трогало горе, которое, как он видел, охватило сейчас не только монаха, но всех свидетелей этой сцены. Однако, ничем не обнаруживая своих чувств, он сбросил с себя дублет, расстегнул ворот и преклонил колени для молитвы. Когда он опускался наземь, рубашка соскользнула с его плеча, открыв на нем алый знак стрелы.

— Боже милостивый! — вскричал как громом пораженный монах. — Что я вижу? Дитя мое, мой Теодор!

Трудно вообразить себе — не то что описать, — каково было всеобщее потрясение. Слезы вдруг перестали течь по щекам присутствующих — не столько от радости, сколько от изумления. Люди воззрились на своего господина, словно глазами вопрошая его, что надлежит им чувствовать. На лице юноши попеременно выражались удивление, сомнение, нежность, уважение. Скромно и сдержанно принимал он бурные изъявления радости со стороны старика, который, проливая слезы, обнимал и целовал его; но он боялся отдаться надежде и, с достаточным уже основанием полагая, что Манфред по природе своей неспособен на жалость, бросил взгляд на князя, как бы говоря ему: «Неужели и такая сцена может оставить тебя бесчувственным?»

Однако сердце Манфреда не было все же каменным. Изумление погасило в князе гнев, но гордость еще не позволяла ему признаться, что и он тронут происшедшим. Он даже сомневался, не было ли совершившееся открытие выдумкой монаха ради спасения юноши.

— Что все это значит? — спросил он. — Как может он быть твоим сыном? Согласуется ли с твоим саном и со святостью твоего поведения признание, что этот крестьянский отпрыск — плод твоей незаконной любовной связи с какой-то женщиной?

— О господи! — вздохнул старик. — Ужели ты сомневаешься в том, что он — мое порождение? Разве мог бы я так горевать из-за него, не будь он моим родным сыном? Смилуйся, добрый государь, смилуйся над ним, а меня унизь, как тебе будет угодно.

— Смилуйтесь, — закричали слуги, — смилуйтесь ради этого доброго человека!

— Молчите! — властно приказал Манфред. — Я должен узнать побольше, прежде чем расположусь простить его. Пащенок святого необязательно должен и сам быть святым.

— Несправедливый властитель, — сказал Теодор, — не отягчай оскорблениями свою жестокость. Если я действительно сын этого почтенного человека, то знай, что хотя я не князь, подобно тебе, но кровь, текущая в моих жилах…

— Да, — сказал монах, прерывая его, — в нем благородная кровь, и он отнюдь не такое ничтожное создание, каким вы, государь, считаете его. Он мой законный сын, а Сицилия может похвалиться не многими домами, которые древнее дома Фальконара… Но увы, мой государь, какое значение имеет кровь, какое значение имеет знатность? Все мы пресмыкающиеся, жалкие, грешные твари. И только милосердие отличает нас от праха, из которого мы вышли и в который должны вернуться.

— Прекратите на время свою проповедь, — сказал Манфред. — Вы забыли, что больше вы не брат Джером, а граф Фальконара. Изложите мне свою историю, после этого у вас будет предостаточно времени для нравоучительных рассуждений, если вам не посчастливится добиться помилования для этого дерзкого преступника.

— Пресвятая Богородица! — воскликнул монах. — Возможно ли, чтобы ваша светлость отвергли мольбу отца пощадить жизнь его единственного детища, вновь обретенного после стольких лет? Попирайте меня ногами, государь, издевайтесь надо мной, мучьте меня, лишите меня жизни — только пощадите моего сына!

— Теперь ты в состоянии понять, — сказал Манфред, — что значит утратить единственного сына? Не прошло и часа, как ты проповедовал мне смирение: мой дом-де должен погибнуть, если такова воля судьбы… Но граф Фальконара…

— Увы, государь! — воскликнул Джером. — Я признаю, что оскорбил вас. Но не отягчайте страданий старика. Род, семья… Нет, я и не помышляю о таких суетных вещах… Это говорит сама природа… Не ради своей гордыни умоляю я вас о спасении этого юноши, но ради памяти той необыкновенной женщины, что произвела его на свет… Она… она умерла, Теодор?

— Душа ее давно уже среди блаженных, — сказал юноша.

— О, как же это случилось? — вскричал Джером. — Расскажи мне… Нет, не надо!.. Она счастлива… Ты теперь моя единственная забота! Жестокий господин! Согласен ли ты наконец милостиво даровать мне жизнь моего бедного мальчика?

— Возвращайся в свой монастырь, — ответил Манфред, — и приведи сюда беглянку. Повинуйся мне и во всем прочем, про что я тебе говорил, и я обещаю тебе взамен жизнь твоего сына.

— О государь! — вскричал Джером. — Ужели за спасение дорогого моего мальчика я должен заплатить своей честью?

— За меня? — воскликнул Теодор. — Нет, лучше тысячу раз умереть, чем запятнать твою совесть! Чего требует от тебя этот тиран? Значит, девушка еще не в его власти? Тогда защити ее, почтенный старец, и пусть вся тяжесть его гнева падет на меня!