Закон проклятого

– Так, купчика употребили, теперь поясню тебе маленько за жизнь в хате, – сказал Дмитрий. – У нас здесь присутствует воровской ход, то есть живем мы так, как учат нас воры. Поначалу, конечно, будут у тебя косяки, но ты не стесняйся, интересуйся – всё покажем, расскажем и поможем. А для начала запомни: прежде чем что-то взять – поинтересуйся у хозяина, можно ли. Не суйся в чужие разборки, не ешь, когда кто-то на дальняке, и не ходи на дальняк, когда кто-то ест. Не свисти в хате – срок насвистишь. С дачки, по возможности, подогрей общак… В общем, – подвел итог Дмитрий, – воровской закон следит за тем, чтобы каждому босяку было легче жить на воле, а если уж не повезет, то в тюрьме и подавно…

И ещё, – добавил он, – попал ты, Иван, не просто в тюрьму. Это четвёртый изолятор. С одной стороны, здесь неплохо – мало народу, воздух… Но теперь у тебя в сопроводиловке как пить дать менты нарисуют три красных полосы, что значит «особо опасен, склонен к побегу» и всё такое. На зоне будет к тебе более чем особое ментовское внимание, да сведущие люди говорят, что и на воле потом в покое не оставят… Тут «вертухай» сказал, что мы – те, «кто может дурно повлиять на основной контингент заключенных». Потому для нас отдельную тюрьму и построили… Только вот непонятно, как им может «дурно повлиять» на контингент Пучеглазый?..

Потом каждый занялся своими делами. Стас с татарином резались в нарды, сделанные из белого и черного хлеба. Дмитрий, развалясь на шконке, смотрел древний чёрно-белый телевизор. Только Пучеглазый с извечной книгой на коленях из своего угла всё пялился на Ивана, поблескивая толстыми стеклами громадных очков.

Свежий ветерок со стороны Сокольнического парка выдул из хаты сигаретный дым. Благо здесь не было сырости и вековой тюремной вони, пропитавшей здания екатерининской эпохи.

Иван вздохнул полной грудью, встал со шконки, вышел на свободное пространство посреди хаты и упал на кулаки.

Раз – мышцы подбросили тело вверх, кулаки оторвались от пола, в воздухе Иван развел руки пошире, и набитые костяшки приземлились уже в другом положении. Два – снова смена положения рук… Кулаки с глухим стуком долбили кафельный пол…

Дмитрий оторвался от телевизора, поглядел, хмыкнул и снова уставился в экран…

Потом пришла ночь, освещённая тусклым красным светом лампочки над дверью. Изредка по коридору цокали кованые сапоги «вертухая», шелестел «шнифт», в стеклянном окошечке появлялся равнодушный глаз, ощупывающий взглядом спящих пацанов, потом глазок закрывался, шаги удалялись и вновь наступала тишина.

Тихо ночью в тюрьме. Здесь не слышен шум запоздалых автомобилей, не орут под окнами подвыпившие мужики и томимые любовной тоской коты. Здесь птицы не вьют гнезд на крышах, и кажется, будто само время остановило свой бег, заблудившись в лабиринте из колючей проволоки, решёток и старинных стен полуметровой толщины.

Это город слез и вечной тоски, у стен которого по ночам толпятся сотни матерей, жён, друзей и подруг тех, кто в это время ворочается в беспокойном сне на жёстких ребрах металлических шконок. Они стоят в очередях у закрытых окошек администрации, чтобы с восходом солнца успеть оформить передачу или свидание с дорогим их сердцу человеком. И плачут, слишком многие плачут. И если бы собрать все слезы, пролитые у этих стен, то в море этих слез утонули бы древние казематы, вышки и тонны колючей проволоки, намотанные поверху высокого и длинного забора…

Иван спал беспокойным, но удивительно похожим на реальность сном. Ему снилось, будто каменные стены уже не способны удержать его, будто теперь он может смотреть сквозь них, будто сделаны они не из камня, а из прозрачного стекла. Он видел, как ворочаются на шконках сотни спящих арестантов, видел «вертухаев», мерно шагающих по коридорам, видел сразу весь огромный комплекс «Матросской тишины», накрытый белым саваном лунного света.

А над всем этим городом скорби разверзлась огромная пасть. Толстые, красные губы подрагивали и тянулись вниз, к верхушкам зданий, и время от времени мясистый раздвоенный язык выползал из ужасной глотки и, свободно проникая сквозь потолки и перекрытия, пытался дотянуться до спящих.

Вот кончик гигантского языка лизнул мечущегося во сне человека, тот вскрикнул, схватился за горло, зашёлся в надрывном туберкулезном кашле, потом захрипел и выплюнул вместе с кровавым сгустком свою несчастную душу, которая белым облачком отделилась от измученного болезнью тела. Тут же подхватил её ужасный язык и уволок во мрак бездонной пасти. Та влажно чавкнула, судорожно глотнула, и раздвоенная полоса красного мяса облизала подрагивающие губы.

Снова зашарил, заметался язык, снова, оставляя влажный след на коже, прошелся он по лицу ещё одного спящего арестанта…

Тот встал со шконки, не открывая глаз, вытащил откуда-то маленькое лезвие, выломанное из бритвенного станка, полоснул себя по запястьям и, так и не проснувшись, снова лёг и завернулся в матрац. Горячая кровь пропитала слежавшуюся вату, но заглянувший в глазок «вертухай» ничего не заметил и пошёл себе дальше по коридору.